— Я уже всё понял, Стефан. Слишком многого я требовал от инструментов...
Он замолк, так как в комнату с искажённым от ужаса лицом вбежала горничная.
— Что-то случилось?
— Истинно так, господин советник.
Стефан фон Бройнинг встал и осторожно вышел из комнаты. Вернувшись, он подошёл к Констанции и глазами показал на Людвига, затеявшего тем временем весёлую игру с Герхардом и Марией.
— Что там такое, Стефан?
— Попозже. Хотя почему попозже? Я должен немедленно сообщить ему о случившемся.
Он схватил перо и стал писать записку. Констанция внимательно следила за выводимыми крупным каллиграфическим почерком строками.
«Людвиг, Хольц ждёт в коридоре. Немедленно отправляйся к свояченице. Карл там. Только не пугайся. Он пытался покончить с собой. Пистолет...»
После прочтения записки лицо Бетховена посерело, на скулах выступили багровые пятна.
— Но он будет жить?
— Хольц ничего не сказал.
— Благодарю вас, госпожа Констанция, — сухим деловым голосом сказал Бетховен. — И вас, дети, я также благодарю. С вами мне было очень весело и хорошо.
После его ухода Констанция отправила детей на кухню доедать обед. Бройнинг тут же дал волю чувствам. Он нервно бегал по комнате, рассказывая на ходу:
— Хольцу известны следующие обстоятельства. Несколько дней тому назад Карл купил двуствольный пистолет и уехал с ним на развалины Рауэнштайна. Это недалеко от Бадена. Первый раз он промахнулся, во второй раз пули попали в висок, но задели только черепную кость. Какой-то прохожий случайно нашёл Карла и отвёз его к матери. Причиной он назвал своё «заточение» в доме Людвига. Сейчас он буйствует и орёт такое...
— Но почему?
— Он требует не пускать к нему «старого глупца»! «Старого глупца»! Если б ты знала, сколько неприятностей доставил Людвигу сей неблагодарный субъект. Всего лишь несколько дней тому назад Людвиг говорил мне, что Карл уже две ночи не ночевал дома. Наверняка шатался по трактирам с бродягами или проводил время с женщинами лёгкого поведения. И всё на деньги Людвига.
— Сам знаешь, как я отношусь к нашему общему другу, он поистине великий композитор, — госпожа Констанция осторожно поправила скатерть, — но воспитатель из него никакой. Вспомни, какие ужасные сцены разыгрывались в «Доме Чёрных испанцев». Людвиг потом, правда, всегда раскаивался в своих безумных вспышках гнева, но всё равно...
— Это верно. Впрочем, я сейчас думаю о другом. Карл отнюдь не левша и тем не менее почему-то стрелял именно в левый висок. Может, он просто разыгрывал комедию?
Когда Людвиг пришёл к свояченице, Карла там уже не было. Согласно австрийским законам, попытка самоубийства уже сама по себе считалась преступлением. Проживавший по соседству доктор должен был заявить в полицию. В итоге Карла поместили в тюремное отделение Общей больницы.
Пулю из его головы уже удалили. Бетховен то и дело нетерпеливо заглядывал сквозь прутья решётки в тюремный коридор, закопчённые стены которого производили на посетителей особенно мрачное впечатление. Завидев одного из больничных служителей, Бетховен подозвал его к окошку и выпалил на одном дыхании:
— Есть опасность для жизни?
Он не мог в полутьме читать по губам, и поэтому Хольц был вынужден вмешаться в разговор. Бетховен лишь заметил пренебрежительную ухмылку на лице служителя, и сердце раненой птицей затрепыхалось в груди. Хольц быстро записывал в разговорную тетрадь:
«Маэстро, вам нужно прийти завтра в полдень. Никакой опасности для жизни Карла нет. Ведь он...»
Хольц заколебался, не решаясь писать дальше. Но даже персонал тюремного отделения мгновенно проникся антипатией к Карлу.
«...знал, куда целиться».
— Что вы имеете в виду?
«Больничный служитель со смехом заявил, что у Карла в тюрьме будет достаточно времени подумать о последствиях своей выходки».
Бетховен опустил голову, уставил взгляд в пол и через несколько минут тихо спросил:
— Могу я завтра поговорить с главным врачом?..
— Очень хорошо, что вы напомнили мне о нём. Его сегодня случайно не оказалось на месте. Может быть, мне навести справки в полиции? Я всё-таки как-никак официальное лицо. Но знайте, что делаю я это только ради вас, маэстро. Ради Карла я даже пальцем бы не пошевелил.
На следующий день ровно в полдень Бетховен присел на табуретку возле кровати Карла и стал ждать, когда он проснётся.
Он сидел в большой больничной палате с зарешеченными окнами, брезгливо морщился, вдыхая едкий, пропитанный потом и испарениями давно не мытых человеческих тел воздух, и ловил взгляды двадцати, а то и более заключённых, многие из которых походили на настоящих висельников. В свою очередь, кое-кто из них, шлёпая засаленными картами о грубо сколоченные столы, презрительно кривил рты, глядя на одетого в роскошный, предназначенный исключительно для торжественных случаев фрак посетителя. В последний раз он надевал его на премьеру «Missa solemnis» и Девятой симфонии.
Из лежавшего здесь юноши он также хотел сделать нечто вроде симфонии, способной озарить ярким светом его, Бетховена, нелёгкую жизнь. Увы, из него не вышло виртуоза игры на фортепьяно, и оправдались самые грустные прогнозы Джианнатазио относительно «способностей Карла к наукам». Карл отнюдь не был обделён способностями, но оказался слишком легкомысленным и не готовым к каждодневному упорному труду.
Он наклонился к кровати, пристально рассматривая бледное, измождённое лицо Карла. Его голова лежала на подушке в синей наволочке. Точно такого же цвета была и его одежда. Подумать только, его племянник, носящий ту же фамилию, сидит в тюрьме.
Карл, бесспорно, был похож на отца, но одновременно в его облике было для Бетховена что-то отталкивающее. Ему были неприятны чересчур гладко уложенные, напомаженные волосы, оттопыренная нижняя губа, как бы говорящая о презрении её обладателя к окружающему его миру, и щегольские, аккуратно подстриженные чёрные усики. Выпуклые, будто вытаращенные тёмные глаза обычно светились тревожным огнём и беспокойно бегали. Теперь же...
Тут Бетховен увидел, что Карл проснулся и, насупившись, смотрит на него.
Он взглянул на племянника без малейшего упрёка и положил на синее одеяло карандаш и разговорную тетрадь.
— Может быть, ты всё-таки объяснишь, почему ты это сделал?
В ответ Карл лишь упрямо покачал головой.
— Предстоящие экзамены? Или долги? Я спрашиваю вовсе не затем, чтобы мучить тебя. И уж тем более я не воспринимаю всерьёз твою угрозу сорвать с головы повязку, если «старый глупец» хоть на полшага приблизится к твоей кровати. И хочу лишь, чтобы ты поскорее выздоровел...
— А потом отправился в тюрьму.
— Нет, Карл, в тюрьму ты не попадёшь.
— Правда? — Незадачливый самоубийца рывком поднялся с кровати.
— Даю тебе слово. — Бетховен поощряюще повёл рукой. — И забудь о том, что ты мне должен. Помнится, я всё никак не мог получить гонорар, который ты, оказывается... Ну да ладно, забудем об этом.
— Отец, дорогой отец! — Карл схватил ладонь Бетховена и прижал её к губам. — Но тогда, видимо, мне нужно будет уехать из Вены.
— Разумный вывод, — с готовностью согласился Бетховен. — Хочешь съездить за границу? Может быть, в Лондон, поскольку там я...
— Лучше я стану кадетом, а потом офицером. Вот только расходы на экипировку...
— Хорошо, хорошо.
Вошёл надзиратель и позвенел ключами о миску, давая понять, что свидание окончено.
— Мой мальчик, мне пора идти.
— А как ты возместишь эти расходы?
— Давай поговорим об этом позднее. Впрочем, если хочешь... — Он наклонился и прошептал Карлу в ухо: — У меня есть восемь акций, которые так и так должны достаться тебе. Хочешь, я продам одну из них?
— Конечно хочу.
Один из заключённых долго смотрел вслед Бетховену, а потом рассыпался мелким натужным смешком:
— Смотри-ка, оказывается, твой старик очень спешил, а сперва ведь сидел у твоей кровати тихо, как мышь, боялся разбудить тебя.
