«А я глубоко тронут тем, что сижу среди мебели, бывшей свидетельницей создания величайших произведений музыкального искусства», — написал Штумф.

— Вы как будто прибыли с другой планеты, мой дорогой гость, — горько усмехнулся Бетховен. — «Величайшие произведения и композитор, которому нет равных среди живущих». Да кому они нужны, мои произведения? Кто желает сейчас играть «Фиделио»? А знаете, что я написал довольно много сонат для фортепьяно? Вы сами музыкант, господин Штумф?

«Я фабрикант арф родом из Гулы в Тюрингском лесу. Могу я задать вам несколько вопросов?»

— Ну, разумеется.

«Кого вы считаете наиболее талантливым композитором в мире?»

Штумф услышал из уст Бетховена совершенно неожиданный ответ:

— Генделя. Перед ним я в любое время готов преклонить колени.

— А Моцарт?

— Ну, это совершеннейший гений, но мне он менее близок, чем Гендель.

«А каково ваше мнение об Иоганне Себастьяне Бахе?»

— Я всегда уважал его, но Бах мёртв, — устало вздохнул Бетховен. — Кто сейчас помнит о нём?

«Он ещё живёт в памяти людей. Скажите, у вас есть сочинения вашего любимого Генделя?»

— Откуда они у меня, бедняка? — Бетховен прошёлся по комнате с таким видом, будто очнулся от глубокого обморока и теперь мучительно припоминает, где он находится. — Только партитура его «Праздника в честь Александра». А почему вы спрашиваете?

Взгляд Штумфа затуманился. В душе он поклялся непременно подарить Бетховену полное собрание сочинений Генделя.

— Да, Гендель! — улыбнулся Бетховен. — А кто вознёс его на пьедестал? Англичане! Вот это настоящий народ!

Штумф пожал плечами, как бы говоря, что он отнюдь не презирает нацию, на земле которой живёт вот уже много лет, но просто среди англичан, как и везде, есть такие же венцы.

Бетховен никак не желал с этим смириться.

— Да я бы лучше отправился в Англию. Именно туда, хотя годы мои уже не те. Посмотрите, вон там, в соседней комнате, стоит роскошный рояль. Его подарил мне лондонский фабрикант Джон Брэдвуд. Я только что сыграл на нём рондо соль мажор и дал ему довольно заковыристое название: «Каприччио, порождённое яростью из-за потерянного гроша». Знаете, Штумф, вся наша жизнь есть не что иное, как ярость из-за потерянного гроша. Ищешь его отчаянно в ящиках письменного стола, заползаешь даже под кровати, роешься в шкафах, нигде ничего не находишь, приходишь в ярость, а потом вдруг начинаешь смеяться.

«Господин ван Бетховен, может быть, вы окажете мне любезность и сыграете это ваше произведение?»

Бетховен не успел ничего ответить. В комнату неожиданно вошёл человек в чересчур коротких для его пальцев хлопчатобумажных перчатках и одежде, никак не подходившей по размерам для его худого костлявого тела. На его лице застыла, как приклеенная, надменная улыбка.

— Позвольте вам представить, господин Штумф, моего брата Иоганна, землевладельца из Гнейксендорфа. Он единственный в нашей семье, кто хоть чего-то достиг. Иоганн, это господин Штумф, фабрикант арф из Лондона.

Иоганн не принял шутливого тона старшего брата. На его лице появилось ещё более отчуждённое выражение. Бетховен встревожился:

— Господин Штумф, позвольте предложить вам зайти в другой раз.

Он проводил гостя до двери и заговорщицки шепнул ему:

— Эта беседа, в отличие от разговора с вами, отнюдь не доставит мне удовольствия. Ваш повторный визит будет мне очень приятен. А может быть, я приеду к вам в Лондон, если же нет... — Тут лицо его оплыло, кожа посерела, щека нервно задёргалась. — ...тогда передайте от меня привет Лондону и всем... всем англичанам.

В комнату, насвистывая что-то весёлое, вошёл Карл Хольц.

В последнее время он стал настоящим другом дома, вызвав тем самым откровенную ревность Шиндлера.

Бетховен нервно расхаживал взад-вперёд по комнате.

— Могу я вам довериться, Хольц? Вы умеете держать язык за зубами?

— Как судебный исполнитель я просто обязан это делать. Не забудьте, что я принёс присягу.

— Тогда я хочу показать вам место, где хранятся акции, которые после моей смерти должны достаться моему племяннику Карлу.

— Этому бездельнику, который так и не смог сдать экзамены за семестр, — зло пробурчал Хольц. — Теперь он, видите ли, хочет стать купцом и, разумеется, учиться здесь, в Вене, в Торговом училище. Да этому растяпе даже крейцера нельзя давать, он его тут же на какую-нибудь глупость потратит.

Он с оскорблённым видом отвернулся к стене, а Бетховен молча сел и продолжил работу над двойной четырёхголосной фугой.

Вскоре, однако, ему начала мешать невыносимая вонь. Через какое-то время он обнаружил её источник.

В соседней комнате на столе стоял его ужин. Но лежавшие в тарелке яйца в горчичном соусе оказались тухлыми. Эта старая мерзавка «госпожа Шнапс» уже потеряла всякое чутьё.

Он вспомнил всех своих служанок и даже заскрежетал зубами от злости. Они обкрадывали его, как вороны, и он однажды был даже вынужден поставить у кладовки кровать, чтобы, как Цербер, сторожить свои припасы.

Не обращая никакого внимания на Хольца, Бетховен выбросил яйца на улицу и, подбежав к кухне, истерично заорал:

— Вы уволены. Я не желаю видеть вас больше в своей квартире! Врач предписал мне диету, а вы хотите отравить меня!

«Госпожа Шнапс», бестолково вертя головой, появилась на пороге кухни. Голос Бетховена гремел так, что было слышно даже на другой стороне улицы. Хольц обеспокоенно выглянул к окно. На шум могла прийти полиция. Нет, пока всё спокойно. Яростный крик Бетховена вновь хлестнул его по ушам.

— Да таких, как вы, старая ведьма, двести лет назад сожгли бы на костре. Когда я вернусь, чтоб вас здесь не было.

Он схватил шляпу и неожиданно спокойно сказал Хольцу:

— Мы сейчас идём в трактир.

Бетховену уже давно нравилась квартира в «Доме Чёрных испанцев», и потому он очень обрадовался, когда Хольц однажды вбежал к нему и, даже не сняв шляпы, написал в разговорной тетради:

«Я заходил по служебным делам в «Дом Чёрных испанцев». Вы можете получить там квартиру, но нужно сделать обширный ремонт».

— Ничего страшного, — небрежно отмахнулся. — Можете оказать мне любезность, дорогой Хольц. Раньше я, словно пушечное ядро, носился по улицам, но теперь у вас наверняка более быстрые ноги, чем у меня. Сходите, пожалуйста, туда и снимите квартиру.

Хольц сел, приложил руки к груди, облегчённо вздохнул и написал:

«У меня с души свалилась тяжесть, не меньшая, чем знаменитый Сизифов камень. Я арендовал на ваше имя квартиру, поскольку к ней уже протянул свои хищные лапы другой человек. Речь шла буквально о минутах, но судебные исполнители действуют всегда более ловко и решительно».

— Тогда мы немедленно пойдём смотреть квартиру. — Бетховен нетерпеливо затеребил Хольца за рукав. — Когда я смогу перебраться туда?

— Где-то приблизительно в Михайлов день. То есть между двадцать девятым сентября и вторым октября.

— Превосходно. Должен признать, что судебный исполнитель получается из вас гораздо лучший, чем скрипач.

— Понимаю. — Хольц встал и шутливо поклонился. — Неблагодарность — удел в этом мире.

Необычное название дома объяснялось тем, что построили его испанские монахи-бенедиктинцы. Это было довольно большое здание, к которому сбоку примыкала церковь. Её, однако, использовали как склад, так как все монахи давно умерли. Фасадом дом выходил на юг; Бетховен, поднявшись в расположенную на втором этаже квартиру, сразу же подошёл к окну.

Солнце светило прямо в глаза, он прищурился и окинул довольным взглядом окрашенную осенним багрянцем листву деревьев. С правой стороны от дома находилась уютная площадь, в конце которой стояло такое же большое строение, называвшееся «Красным домом». Из его окна кто-то радостно замахал им.

Бетховен приложил к близоруким глазам двойной монокль.

— Это Пуговица. Ведь Бройнинги живут в «Красном доме», — поспешил заметить Хольц.