— Какой же ты всё-таки стервец, Людвиг! — В глазах Гляйхенштейна заплясали весёлые огоньки. — Колючий как ёж.

— Принц это понял. Он сказал: «Оставьте его. Пусть он ведёт себя так, как считает нужным. Я лично горжусь таким учителем».

— А как насчёт побоев?

— Однажды я играл ему отрывок из моего фортепьянного концерта. Принц стоял рядом и сокрушённо покачивал головой: «Вы просто поражаете меня своим умением, маэстро. Умоляю, откройте мне тайну своего мастерства. Как вы научились ему?» И тут я решил не церемониться. «Охотно. Пожалуйста, сядьте за рояль, принц, и играйте гамму по квинтовому кругу. Начинайте с до мажор». Он сыграл, и я, нежно, очень нежно, спросил: «И это вы называете до мажор?» И ударил его по пальцам. «В своё время, — говорю, — меня били тростью, и не только по пальцам». Принц сначала испугался, а потом растрогался и схватил меня за руки: «Маэстро!..» К сожалению, один из придворных это видел...

После разговора с Гляйхенштейном прошло три дня. Он сидел, откинувшись на спинку резного стула и вцепившись руками в подлокотники. Ну почему, почему Жозефина уехала, даже не попрощавшись с ним? Гляйхенштейн предположил, что её сильно оскорбил его отказ немедленно жениться на ней. Она, дескать, сочла, что её унизили, оскорбили её женское достоинство... Да нет, чепуха. Иначе бы она уехала сразу, а не через несколько месяцев.

Нужно что-нибудь послать ей, напомнить о себе. Он пересел к секретеру, взял бумагу и с нарастающей злобой принялся рассматривать аккуратно отточенные гусиные перья. Как же неудобно держать одно из них в перевязанной руке. И как трудно ему подбирать слова. Нет, ноты ему писать гораздо легче. Так, может быть, лучше послать ей фортепьянную сонату, которую она сможет играть.

Сразу же определим тональность: ре мажор. Или нет, лучше до мажор. А в конце пусть будет нагромождение тонических аккордов и доминант. Пусть в них выразится горечь разлуки, как в звуках трубы в «Героической симфонии» выражалась бурная радость встречи...

Вдруг он быстро сдвинул веки, словно испуганный каким-то видением, отбросил перо и после некоторых размышлений сунул нотный лист в кипу возвышающихся перед ним нотных тетрадей.

— Ты непременно должен пойти туда, Людвиг.

— Нет, Стефан.

Бройнинг вновь принялся убеждать его:

— Ему ведь недолго жить осталось...

— И я то же самое говорю, — подтверждающе кивнул Гляйхенштейн.

— А я не хочу подвергаться унижениям.

— А я и не знал, Людвиг, что ты чего-нибудь боишься, — с вызовом заявил Бройнинг.

— Нет, я докажу вам, мерзавцы, обратное! — чуть ли не на весь дом закричал Бетховен. — Только поэтому я и пойду туда. Вам мои побудительные мотивы ясны?

Было 27 марта 1808 года. В начале апреля в Вене готовились торжественно отпраздновать семидесятишестилетие Йозефа Гайдна. В актовом зале университета собирались исполнить ораторию «Сотворение мира», считавшуюся одним из лучших произведений престарелого композитора. Ровно десять лет назад он положил на музыку текст итальянца Карпани.

Все трое пришли позднее, когда карета с укреплённым на запятках креслом уже остановилась возле здания университета.

Бетховен недовольно сдвинул брови, но Бройнинг жестом успокоил его. Он не мог в присутствии множества людей надрывно кричать, объясняя глухому другу, что происходит вокруг. Пусть лучше Бетховен своими глазами увидит, во что превратился человек, которого он в гневе навсегда вычеркнул из памяти. Даже запретил друзьям называть при нём его имя.

Гляйхенштейн стиснул зубы и болезненно поморщился — с такой силой Людвиг стиснул его локоть.

Беспомощному старику помогли выйти из кареты, посадили в кресло и понесли к распахнутым дверям. Стоило им переступить порог, как гулко загремели трубы, глухо зазвучали литавры и раздались выкрики: «Гайдн! Гайдн!» Музыканты подняли свои скрипки, гобои и фаготы, певцы и певицы, стоя, замахали нотами, а стоявший перед ними самый знаменитый композитор своего времени Сальери низко поклонился.

Слева и справа от кресла юбиляра с величественным видом заняли места князь Николаус Эстергази и его супруга. Бетховену сразу же вспомнился пренебрежительный отзыв высокородного бездельника на написанную им по его заказу мессу.

Но в данный момент это не имело никакого значения. Съёжившийся в непомерно большом кресле маленький хрупкий старик почти ничем не напоминал знаменитого Йозефа Гайдна. Его покрытое коричневыми пятнами морщинистое лицо было также изъедено оспинами, нос заострился, руки заметно дрожали. В этом помещении с выстуженными за зиму стенами мороз всегда задерживался надолго. От лютого холода Бетховена не спасал даже подбитый мехом плащ. Он искоса взглянул на Гайдна. На его голову, как и прежде, был надет аккуратно напудренный парик с косицей. Она чуть подрагивала, когда Гайдн наклонял голову, благодаря сиятельных особ, вереницей с поклоном проходивших мимо него. Первым конечно же шёл капельмейстер в имении «Эстергаза» Хуммель, ставший преемником Гайдна. Бетховен подумал, что композитор занимал эту должность ещё при покойном отце князя и что жизнь у него была очень нелёгкая. Он родился в семье каретных дел мастера, в которой помимо него было ещё одиннадцать детей, в детстве пел в церковном хоре в Вене, служил лакеем у учителя пения, неудачно женился и недавно потерял двух самых любимых братьев...

От этих грустных размышлений Бетховена отвлекло появление Эйблера. Ведь в мире музыки также существует табель о рангах. Эйблер всего лишь личный капельмейстер князя Эстергази и потому по статусу ниже капельмейстера придворной его императорского и королевского величества оперы Гировеца[82]. Последний настолько проникся значимостью занимаемого им поста, что не постеснялся, поздравляя Гайдна, вяло сунуть ему три пальца. Юбиляр радостно пожал их.

Сальери собрался было подать знак музыкантам, но Бетховен повелительным взмахом руки удержал его. Он подошёл к Гайдну, осторожно взял его руки и с поклоном поцеловал их.

— Бетховен, неужели это вы? Бетховен! Бетховен!

— Да, отец, это я. Простите меня, если сможете.

— Бахвал! Настоящий бахвал!

Гайдн прижал голову Бетховена к груди и начал водить рукой по его взъерошенным непокорным волосам.

— Нет, ну надо же, бахвал Бетховен...

Когда он убрал трясущуюся ладонь, Бетховен выпрямился и озабоченно посмотрел на юбиляра.

— Вам не холодно, отец?

— Если уж быть до конца честным... — Гайдн смущённо улыбнулся и кивнул, качнув косичкой парика.

Бетховен сорвал с себя плащ и набросил его на колени Гайдна.

— Но, сын мой...

— Прошу вас, отец…

— Сердечное спасибо.

Так, а теперь, господин сочинитель камерных опер Сальери, можете начинать. Но где же император Франц?

Неужели его величество не сочли нужным прийти и хотя бы поцеловать руки Йозефа Гайдна?

— Ты поступил очень порядочно, Людвиг.

— С чего ты взял?

— Ну как же? — после паузы проговорил Гляйхенштейн. — Граф Трухзес-Вальдбург передал тебе предложение короля Жерома переехать к нему в Капель, обещал должность капельмейстера, хорошее жалованье, а ты...

— У вас, по-моему, всюду шпики. — Бетховен поднял на собеседника внимательный, изучающий взгляд. — Но, к сожалению, вы неправильно истолковали свойства моего характера. Решили, что я руководствовался благородными мотивами, а это далеко не так. Я ведь и нашим и вашим. В Мадриде патриоты сражались за свободу Испании и сотнями гибли под пулями мамлюков Мюрата. Ну, хорошо, предположим, они бы победили. И тогда бы в страну вернулась инквизиция. Таковы были бы плоды их победы. Опять людей заставили бы целыми днями молиться и неустанно трудиться на богачей. Наполеон раздаёт своей родне троны европейских государств вместо того, чтобы нести народам свободу. И в этих условиях, выходит, я должен ехать к «королю-весельчаку»? Нет, я пока ещё не сделал окончательный выбор. Заберите партитуру дуэта и убирайтесь.