— Правильно, это трофей, доставшийся мне после «Битвы при Виттории». Но он мне уже не принадлежит.

— Во всяком случае, это не письмо, а... а выпрашивание милости. У человека должно быть чувство стыда.

— Я правильно прочитал по твоим губам, — коротко и зло хохотнул Бетховен. — Ты сказал «чувство стыда».?

— Да, Людвиг.

— Это пусть венская публика испытывает чувство стыда по отношению ко мне. Вспомни, сколько я написал и как я живу? А ведь я отнюдь не бросал деньги на ветер, а тратил их исключительно на поездки на воды. А теперь посмотри на мою квартиру. Убогая — это ещё мягко сказано. Разве я пил, играл в карты или бильярд? Можешь, конечно, назвать меня непрактичным человеком, но...

— Людвиг, не волнуйся...

— Стефан, я всю жизнь был бедолагой, развлекал игрой на фортепьяно князей и графов, давал уроки бездарным ученикам и работал, работал как вол... А в результате под конец жизни я даже не могу заплатить моим врачам. Стефан...

— Да?..

— Подойди ещё ближе и подыми руку. Так, ты ведь знаешь, где спрятаны акции. Даже Шиндлер этого не знает! А теперь, Стефан, поклянись, что ты никому ничего не скажешь! И на мою могилу пусть и крейцера не потратят, даже если меня, подобно Моцарту, как паршивую собаку, похоронят в общей могиле на кладбище для бедных. Клянись, Стефан!

— Я хоть раздавал тебе повод усомниться в моих дружеских чувствах? — глухо спросил Бройнинг.

— Спасибо тебе огромное, Стефан... Может быть, англичане окажутся великодушнее и добрее.

На этот раз разрез на животе очень сильно болел, так как произошло воспаление ткани. И снова обильно вытекала жидкость, а в соседней комнате врачи опять устроили консилиум.

Они совещались, а вода из торчащей в разрезе канюлы уже стекала с кровати на коврик и пол.

Наконец они вышли, успев, правда, дружно сделать вид, что ничего не происходит и состояние больного не внушает никаких опасений.

Увидев Шиндлера, он тут же произнёс запомнившуюся ему ещё в Бонне латинскую цитату:

— Plaudite, amici, comedia finita est!

Рукоплещите, друзья, комедия окончена!

Шиндлер на мгновение остановился и искоса взглянул на Бетховена. Comedia finita est? Нет, нет, конечно, маэстро имел в виду торжественный выход врачей из спальни. Действительно, они чем-то напоминали публику, чинно покидающую зрительный зал после окончания спектакля. Бетховен же никак не мог догадаться, что врачи отказались от дальнейших попыток спасти его жизнь.

В полдень в спальню ворвался Герхард, радостно размахивая письмом:

— Надеюсь, я принёс тебе отрадную весть, дядюшка Людвиг. Это письмо из Лондона от господина Мохелеса.

Бетховен вскрыл конверт, надел очки и попытался прочесть письмо, но потом устало зажмурился и опёрся на локоть.

— Прочтите, Шиндлер. У меня глаза словно заволокло туманной пеленой.

— Господин Шиндлер ушёл, но мама в кухне.

Тут в комнату вошла госпожа Констанция с подносом в руках. Она пробежала глазами строки письма и обратилась к сыну:

— Теперь, Герхард, скажи чётко и внятно: Лондонское филармоническое общество посылает ему сто фунтов. Они уже могут быть здесь в отделении банка Ротшильда. Их можно снять полностью или частично в любое время.

Выслушав Герхарда, Бетховен судорожно дёрнулся и тут же скрючился от боли.

— Ариэль! Ты теперь должен быть Ариэлем, Пуговица! Хочешь оказать мне любезность? Отделение банка ещё открыто?

— All right, Sir[133]. Уже бегу.

— Только сними всю сумму. Боюсь, что иначе эта тысяча гульденов — как и всё в моей жизни — улетучится.

Герхард пулей вылетел из спальни. Бетховен жадно хватал ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. Отдышавшись, он смущённо пробормотал:

— Только не считайте меня алчным, госпожа Констанция. Так редко к тебе проявляют сочувствие... А какое сегодня число?

— Восемнадцатое марта. — Констанция поднесла к его лицу календарь.

— Очень хорошо. Листок мы не будем вырывать, ибо этот день — один из счастливейших в моей жизни.

Прошло уже двадцать пять минут...

Наконец Пуговица вернулся, и по движению его губ Бетховен угадал, что мальчик насвистывает какую-то грустную мелодию. Но лицо его выражало неподдельную радость.

— Извини, дядюшка Людвиг, но моей вины здесь нет. — Он приложил руку к сердцу. — Папа ползёт как черепаха. Я встретил его по дороге и попросил пойти со мной. Конечно, члену Придворного Военного совета тут же выдали деньги. Я бы их вряд ли получил.

— Ну, Герхард, совсем ты меня уморил. — В комнату, шумно отдуваясь, вошёл Стефан Бройнинг. — Бегаешь прямо как борзая. Вот твои деньги, Людвиг.

Он положил на кровать пачку банкнот.

— Убери их, Стефан. Я хочу встать и сесть за работу.

— Чего ты хочешь?

— Я просто хочу отблагодарить Филармоническое общество. Англичане, а не венцы оценили меня по достоинству, и я хочу написать для них Десятую симфонию.

— Похоже, наш пациент начал поправляться. — На пороге неожиданно появился Мальфатти и с загадочной улыбкой посмотрел на Бетховена.

— Радостное известие почти исцелило меня. И теперь я... теперь я хочу встать и начать работать.

С этими словами он тяжело осел на подушки.

— Я принёс лекарство, которое быстро восстановит ваши силы. — Он накапал из маленького флакона несколько капель в стакан с водой и метнул из-под полуопущенных век острый как бритва взгляд в сторону Бройнинга. — Мне нужно с вами поговорить, господин советник.

В соседней комнате Мальфатти сбросил с лица улыбку и каким-то приглушённым, тусклым голосом сказал:

— Он сейчас уснёт. Налицо признаки агонии. Естественно, точного дня и часа я не знаю и боюсь, что при таком здоровом, как у циклопа, сердце агония может затянуться. Я бы уже сейчас начал подготовку к соборованию.

— Боже мой. — Бройнинг судорожно вцепился в спинку стула. — Он давно так не радовался, сообщение из Лондона пробудило в нём волю к жизни. За что, за что?..

— Вы, наверное, вспомнили известное изречение Гёте, — внезапно спокойно, словно речь шла о каком-то пустяке, произнёс Мальфатти. — «Ещё никто не умер, не дав предварительно согласия на свою смерть». Увы, эти в высшей степени глубокомысленные слова следует воспринимать cum grano salis[134]. На самом деле смерть забирает всех, кого она выбрала, не спрашивая их согласия.

— Господин доктор Мальфатти...

— Понятно. Вы надеетесь, что я ошибся. — Он пристально взглянул на Бройнинга и задумчиво постучал пальцами по подлокотнику. — Вы же знаете, что господин ван Бетховен когда-то выгнал меня из своего дома, обозвав полным невеждой и шарлатаном?..

— Да, мне жена рассказывала.

— Поверьте мне, господин советник, я был бы счастлив, если бы его слова сегодня подтвердились.

Это произошло через несколько дней.

Как только Бройнинг услышал шуршание и шелест в спальне, он немедленно вошёл туда, держа в вытянутой руке картонную табличку, на которой крупными буквами было написано:

«А la bonne hcure[135], Людвиг. Оказывается, ты можешь спать как сурок! Ты проспал больше двух суток! Как ты себя чувствуешь?»

За это время его друг настолько изменился, что потрясённый Бройнинг чуть не выронил табличку. На нездоровом, желтовато-красного цвета лице появилось какое-то странное выражение. Казалось, Бетховен наконец-то нашёл ответ на давно мучивший его вопрос, но никак не решается смириться с ним. Глубоко запавшие чёрные глаза, словно паутиной, были оплетены тёмными тенями, а оспины на лбу превратились в маленькие бугорки. Рассыпавшиеся по подушке всклокоченные седые волосы напоминали каменную осыпь, а голос, вроде бы тихий и безжизненный, тем не менее поражал силой.

— Извини за беспокойство, Стефан, но у меня во рту всё пересохло.