Я даже не исхудал. По правде говоря, обычная еда не вызывает у меня интереса, а при попытке проглотить кусок, он будто застревает где-то в середине пищевода. Но отец каждый вечер заставляет меня выпить таблетку, содержащую необходимые витамины, микроэлементы и питательные вещества. Я не сопротивляюсь: это только добавило бы трудностей нам обоим. Чем быстрее я слушаюсь, тем быстрее он оставляет меня в покое. А покой – это то, чего я сейчас хочу больше всего на свете.

Отцу советуют отправить меня к врачу, так как я веду себя крайне странно, и до сих пор не выдавал никаких признаков горя. Отец не верит в «душеведов», но всё-таки соглашается. Врач, молодая женщина, никогда никого не терявшая, советует мне поплакать, устроить истерику, разбить что-нибудь, но я просто пожимаю плечами и продолжаю молчать.

– Это социопатия, – бормочет она в диктофон, хмуря брови, – он не может испытывать ни горе, не сочувствие.

Мой хороший слух на этот раз не может оказать мне очередную услугу, так как между нами – невидимая стена, разделяющая врача и пациента, и я, по идее, не должен был услышать её последние слова. Врачиня думает, что эта стена – её спасение. Но, чтобы понять мысли и чувства собеседника, мне достаточно взглянуть на его лицо. А у этой женщины лицо живое, эмоциональное, да и артикуляция губ, как у хорошего логопеда.

– Социопатия. Это очень серьёзно, – произносит она, кривясь, и вертит в руках стилус.

Будь я прежним, то передёрнулся бы сейчас от омерзения.

Тут не нужно быть большим знатоком психологии, чтобы понять: она боится. Боится того, что я вскочу с места, сломаю невидимую преграду, натянутую между нами, брошусь на неё и попробую укусить её за шею. Я вижу: она мучительно придумывает, что же со мной делать, не отправить ли меня в соответствующее заведение. Но при этом я знаю, что пока поводов для этого нет: до сих пор я не демонстрировал склонности ни к агрессии, ни к суициду.

– Хорошо, что сейчас подобные отклонения можно нивелировать за пару месяцев, – говорит она себе, и затем с явным заискиванием спрашивает меня, не хочу ли я лечь в стационар.

Я не хочу.

Помолчав некоторое время, она всё-таки решается и выносит вердикт:

– Тогда тебе стоит снова начать ходить в школу и начать понемногу вливаться в социальную жизнь, – и со стуком закрывает мою папку.

Половину ночи промучившись без сна, утром я еле-еле поднимаю себя из постели, и то, только из-за того, что отец запрограммировал домашнего робота безжалостно сдёрнуть с меня одеяло и гудеть жутким голосом до сих пор, пока я не встану и не отключу его. Сам отец не появляется в доме уже несколько суток, и следит за роботом и заодно за мной онлайн, через охранные системы дома. Я знаю, что занимается он этим раз или два в день, потому что и без того загружен делами. Также я в курсе, где в доме свободные от камер зоны, и иногда прячусь там, чтобы расслабиться. Поэтому подобная слежка меня не беспокоит.

Завтракать я не люблю, поэтому питательную злаковую кашу приходится выбросить в ведро для органических отходов. Каша вскоре переработается в удобрение для сада, и уж точно послужит куда более значительную службу, чем, если бы я её съел.

Собравшись, выхожу на улицу Погода под куполом Диска, как всегда, благоприятная. Дует лёгкий ветерок, безуспешно пытаясь нивелировать двадцати пятиградусную жару. Целых два солнца, одно большое, другое маленькое, сияют в небе, редкие голубоватые облачка у самой защитной сферы робко жмутся друг к другу, словно зная, что скоро разгонят несколькими разрядами электричества. Сейчас как раз тот самый сезон, когда на открытых полях поспевают фрукты и овощи, поэтому солнечного света нужно много. Из-за слишком высокой температуры воздуха людям приходится носить минимум одежды и пользоваться карманным кондиционером. Но скоро будут достроены теплицы и специальные оранжерейные сооружения, с искусственным солнцем внутри, призванные выращивать еду в куда более подходящих условиях, и нам больше не придётся целых три месяца жить в подобной непреходящей жаре.

В голове привычная благословенная пустота. Ботинки вяло шаркают по дороге, я вслушиваюсь в этот звук и бултыхаюсь в своём выпестованном, безопасном покое. Но вдруг, резко и неожиданно в памяти возникает мимолётное воспоминание: мне десять лет, мама провожает меня в школу, а я каждый раз устраиваю по этому поводу настоящую истерику, кричу, что уже вырос и могу сам позаботиться о себе, и веду себя словно глупый агрессивный щенок. По-хорошему, я прав, так как город, да и всё поселение Диска, на удивление безопасное место. Тут нет криминальных личностей, к которым мама привыкла, пока гостила на Земле. Людям здесь просто нет причин идти на преступление, так как желаемого можно достичь, лишь приложив некоторые усилия (иногда совсем незначительные). Я уже тогда чувствовал, что отличаюсь от других детей не только происхождением своих родителей, но и чем-то ещё, и пытался нивелировать эти отличия. В частности, хотел ходить один. В итоге через несколько недель мама сдалась, уступила, и отпустила меня одного, а я тогда только вздохнул с облегчением, полагая, что отсутствие заботливой мамочки поможет повышению моему авторитету среди сверстников. Не помогло. Авторитет мой остался на низшем уровне, а вот отношения с мамой охладели, доверия поубавилось. Мама перестала нежничать со мной и называть своим маленьким котиком, но всё равно всегда была готова выслушать мои жалобы и поддержать в любой ситуации.

Ноги вдруг подгибаются. Внутри меня происходит атомный взрыв, я осознаю, каким дураком был. Осознаю, что исправить что-либо уже нельзя. Поздно. Как бы сильно я не хотел, мама больше никогда не проводит меня в школу.

Горе обрушивается на меня, словно многотонная плита.

Я корчусь на земле, громко крича и заливаясь слезами, такими обжигающе горячими и такими болезненными, что они, кажется, разъедают мою кожу насквозь.

Мне больше не снится море. Мне вообще почти ничего не снится, или я просто перестаю запоминать сны. Может, это и к лучшему.

Когда умирает человек – умирает не только он сам. Вместе с ним уходит и привычный уклад жизни, и часть души всех его близких. Рушится выстроенный, уютный мир внутри конкретно взятого дома, меняется уклад и привычки людей, проживающих в нём.

После гибели мамы проходит целых четыре года. И наш с отцом образ жизни за это время кардинально меняется. В доме больше не пахнет свежими булочками, а цветочки в горшках наотрез отказываются цвести, хоть я дисциплинированно поливаю их каждую неделю. Еду для меня готовит самая новая модель домашнего робота, в комнатах ведёт уборку пылесос на колёсиках. Мой отец почти перестал появляться дома. Всё своё время он посвящает разработке новых проектов, и мотается по Диску, будто специально выполняя задачи в самых отдалённых районах. Несмотря на это, я знаю, что он по-прежнему любит меня, хочет помочь и поддержать, но просто не может придумать, как именно это сделать. Он, наверное, давно забыл, что я вырос и могу сам о себе позаботиться, и потому каждый вечер он звонит мне на планшетку, желает хорошего сна и напоминает о необходимости хорошо питаться.

Я так и не решаюсь рассказать отцу свой секрет. Это не трусость – я просто искренне желаю поберечь его нервы. В последнее время у него много проблем и испытаний, и не нужно усугублять стресс, усталость и разочарование, которое он испытывает. Я и так проблемный человек, с кучей слабостей, страхов и недостатков. Мною сложно гордиться. Так что, наверное, хоть в одном из вопросов стоит вести себя мужественнее и скрывать своё отчаяние и тревогу.

Я принимаю решение, образно выражаясь, забыть про прошлое, выбросить его из себя, и начать создавать новое с нуля. Процесс идёт не быстро, но всё-таки идёт. Кажется. Я по-прежнему считаю себя лишним, неправильным и всеми отринутым. Но, несмотря на это, чувствую себя вполне сносно. Привык, наверное.