— Q2, Q2, отчего ты не отвечаешь?

Гарри лежал, не шевелясь, лицом к стене. Я тронул его за руку — она была холодна. Тогда я повернул рукоятку, но, снимая приемник, успел еще услышать:

— Слава Богу! Эти непонятные звуки прекратились!

Ночная работа шла своим чередом, когда я, поднявшись на спардек, доложил капитану «Малгалы», что его телеграфист умер.

Кавалькада свернула с пыльной дороги и углубилась в тропический лес.

Дон Гомец, богатый и уже немолодой лесопромышленник из Санта-Изабель, бросил поводья и обратился к своему спутнику:

— Еще не более часа, и мы будем в моей гациенде. Я уже говорил вам, сеньор Альфонзо, что я отдал ее в полное распоряжение какого-то молодого англичанина. Я очень рад. По крайней мере, в лице его и двух индейцев из племени Ваупе, которых он взял себе в услужение, я имею прекрасных сторожей. Что он там делает — я не знаю: какие-то научные опыты. Несколько раз он был у меня в Санта- Изабель: молчаливый молодой человек. Раза два он приезжал в мое отсутствие и, как говорит Кончита, он очень умный и ученый малый. Мне и самому будет интересно узнать, чего он достиг своими опытами в эти три месяца с тех пор, как поселился здесь. Он хотел пробыть еще столько же, но теперь, если вы купите мой лес, он, вероятно, уедет.

Дон Альфонзо, юноша лет двадцати, плохо слушал старика Гомеца. Он ежеминутно оглядывался на следовавшую за ними группу верховых: двух бронзовых индейцев манао, слуг дона Гомеца, и молодую девушку впереди них, сеньору Кончиту Гомец.

И каждый раз, как взгляд молодого человека встречался со взглядом молодой девушки, лицо ее вспыхивало нежным румянцем.

Доверенный своего отца, лесопромышленника в Сантареме, дон Альфонзо мало интересовался рассказами старика Гомеца о каком-то англичанине, думая о том, что, купив лес у Гомеца, недурно было бы и жениться на его дочери: можно быть уверенным, что вдоль всей Амазонки от Манаоса до Порто де Моц не найти другой такой красавицы. Дон Альфонзо, несмотря на свою юность, уже прошел всю Бразилию из конца в конец, от Рио-Гранде до Суль, до Маканы и знал толк в женщинах.

В пряной духоте экваториального леса повеяло вдруг свежестью.

— Мараре! — воскликнул один из манао.

И действительно, из-за чащи перепутанных лианами кустарников сверкнула перед путниками спокойная гладь одного из притоков Амазонки, величавой Мараре. Лес точно оживился от близости реки: в ветвях заскрипели какаду, и нередко кто-нибудь из спутников недовольно взглядывал вверх, когда плод мангового дерева, пущенный рукой обезьяны, рассыпался желтоватой мукой на его спине или шляпе.

Большая комната выбеленной гациенды вся уставлена по стенам большими и маленькими стеклянными бутылями и разноцветными жидкостями и порошками. Большой стол посредине ее служит, по-видимому, для химических исследований: он весь покрыт стеклянными колбочками и мензурками. Блестят медными частями микроскопы. В нескольких сложно составленных из стекла, меди и резины аппаратах идет, по-видимому, и сейчас какой-то химический процесс.

За другим столом, поменьше, склонился над бумагой и пишет молодой человек с выразительным англосаксонского типа лицом.

«…Таковы вкратце, дорогой профессор, мои успехи. Ваши указания и советы оказались блестящими. Здесь, на экваторе, все способствует моим опытам применения вашей теории о перерождении видов: тяжелый, полный электричества воздух насыщен плодородием. Черно-зеленая река, неслышно и медленно несущая свои воды у моей хижины, кажется потоком густой, могучей протоплазмы. Жирная земля, удобренная в течение тысячелетий, ждет, чудится, только толчка, чтобы начать рождать новые невиданные породы. Все дышит вокруг зарождением. И ваша теория, дорогой учитель, о том, что виды могут переходить в другие ступени, стоящие выше, не только путем тысячелетнего подбора, но и при помощи искусственного приспособления организма, доведения его до неимоверного максимума величины, — кажется здесь ясной и бесспорной. Пока я закончил опыты над актиниями, чуть видимыми обыкновенно в микроскоп Оберлендера. Теперь у меня дивная разводка, которую я разместил в особые резервуары. Я назову этот новый вид Actinia gigantea Ralphii».

Письмо писалось еще долго. Затем молодой человек вложил его в конверт, написал адрес:

— Сэру Вальтеру Бурбэнку, профессору. 41, Котсмор-Гардеп. Институт экспериментальной микроскопии, Лондон.

Затем, увидев через окно подъезжавшую кавалькаду, он быстро привел в порядок свой костюм и с оживившимся лицом направился навстречу приехавшим.

Обедали, когда солнце стало закатываться и его кроваво-золотые лучи проскользнули под тень пальм, где был накрыт стол. Царило странное стеснение. Молодой ученый был сдержан, хотя сквозь эту сдержанность сквозила неприязнь к нежданному третьему гостю, дону Альфонзо. В свою очередь, последний, уловив выразительные взгляды, брошенные украдкой Ральфом на сеньору Кончиту, сделался молчалив и нахмурил брови. Только старик Гомец, не замечая настроения молодежи, рассказывал о разных вещах — о своей предстоящей поездке в Манаос, о приключениях на Рио-Негро, и наконец, когда была выпита последняя капля апельсинного вина, он предложил дону Альфонзо отправиться с штат на полмили вверх по реке, чтобы показать ему место для сплавки леса.

— Это нас не утомит, а утром мы наметим деревья и часам к десяти можем выехать уже обратно в Санта-Изабель.

Дон Альфонзо неохотно согласился на предложение, но последовал за лесопромышленником, и через минуту их лошади скрылись в зелени леса.

За столом, где остались молодой ученый и сеньора Кончита, продолжало царить молчание. Нарушила его девушка:

— Как ваша работа, сеньор Ральф?

— Благодарю вас. Идет понемногу.

И добавил:

— Если вы интересуетесь, сеньора…

И, точно обрадованная <возможностью> вести разговор и не касаться, по-видимому, чего-то сокровенного, девушка живо схватилась за эти слова и почти воскликнула:

— О, да! Расскажите мне все, все…

Молодой ученый взглянул на нее, пожал незаметно плечами, помолчал. Потом заговорил равнодушно, холодно:

— Вы знаете, моей задачей было доказать, что путь, пройденный живым существом от инфузории до человека в течение сотен тысяч лет, может быть сокращен и превращен в простой лабораторный опыт.

— Я знаю это, — улыбнулась девушка, — и, право, вы мне и сейчас кажетесь колдуном…

— Все дело заключалось в том, — продолжал молодой ученый, — чтобы создать в организме, который требуется переродить в высший, целый ряд новых условий. Самым важным является увеличение их роста. Вы помните, я показывал вам месяц назад, здесь же, в большом стеклянном сосуде, странное животное; вы еще не хотели верить, что незадолго перед этим это животное трудно было разглядеть в микроскоп.

— Помню. Эти животные напоминали собой скорее цветы. Такие противные! Белесоватые, студенистые… И жадные: я, помню, бросала им бабочек и они моментально высасывали их. Вы случайно уронили один сосуд, и тогда от животного, упавшего на пол, остался посреди лужицы воды бесформенный слизистый комок. А между тем, у них такое красивое имя: актиния…

— Теперь они выросли еще больше, так что не помещаются больше в сосудах. Пойдемте, я сейчас вам покажу их… Завтра-послезавтра я приступаю к главной части своей задачи, — к опытам перерождения.

Они пошли по тропинке, направляясь к берегу Мараре. Маленький искусственный канал показался слева. Он питал водой из реки небольшой бассейн, диаметром около сажени, вырытый на расчищенной от деревьев прогалине. Около бассейна стояли ящики и сосуды вроде тех, которые были в комнате Ральфа, с химическими веществами.

— Сейчас я вам покажу много интересного… А пока… а пока, скажите мне: почему вы так давно не приезжали? Что значит этот дон Альфонзо? Неужели вы переменились ко мне? Неужели вы забыли все ваши слова, все ваши уверения, которые вы произнесли там, в Санта-Изабель? Говорите же, говорите…