Валуй тянул слова знакомой с детства песни, а на глаза сами собой наворачивались слезы. Еще никогда в плену они не пели так свободно, замирая духом от восторга, чувствуя себя единой силой. И не рабов турецких, а вольных людей. Раздвинулись стены маленького шалаша, на всю ширь полетела песня. Подхватили ее жители других шалашей, в добрую сотню глоток выводили невольники немудреную историю. Азабы вскочили, оглядываясь. Напряженные руки подхватили ружья, только что мирно лежащие рядом. Но с места не двинулись. Вовремя сообразили, что не существует сейчас в мире силы, способной остановить непонятную русскую песню. Даже убивай их в этот момент, будут кричать, с кровью выплевывая слова. Не замолчат, не сдадутся. И азабы снова настороженно присели, оставив ружья на коленях.

Это была их победа. Первая, самая важная. Песня затихла, но еще долго казалось казакам, что переливаются ее отголоски по дальним окраинам вечного, ныне враждебного всем христианам города. И слышат ее слова все обиженные и угнетенные люди древнего Царьграда.

Дождавшись последних слов песни, охранники словно расслабились. Оглядываясь на притихшие шалаши, азабы снова взялись за чебуреки. Вновь мерцал огонек чужого костра, шуршали вши под соломой, но в душе пленников еще долго звучали родные слова. Кто-то плакал в углу шалаша, не стесняясь товарищей. Борзята, отвернувшись, тоже подозрительно тер глаза. Валуй уткнулся носом в плечо брата:

– Мы здесь не останемся. Уже скоро, братишка.

И столько уверенности прозвучало в его словах, что Борзята в тот момент поверил бесповоротно. С этого вечера братья еще усердней взялись разрабатывать план побега.

Этот рейс на каторге стал одним из многих, в который братья уходили с надеждой напороться на казачьи струги. Или на шторм, что потопит галеру. А они с братом выплывут и спасутся. И хоть понимали умом – ножные цепи не оставляют шанса выжить, но хотелось безудержно. Валуй думал: «Лучше уж ко дну, но свободными, чем до самой смерти в кандалах». И сбылось же, еще лучше исполнилось, чем в самых смелых мечтах. Скажи потом, что напрасно надеялся. Не напрасно. Сам укреплялся в мыслях, и брат, утвердившись надеждой, легче плен переносил. Да и другие, глядя на не сдающихся Лукиных, крепче становились.

За спиной заелозил брательник: здоровый, но исхудавший мужик, словно в насмешку прозванный Малютой[46], поджал его со спины. Поднявшись на локте, Борзята ткнул брата в бок кулаком:

– Дай подняться.

Старший Лукин охотно подвинулся. Где-то за стенкой звонко вскричал голосистый петух. Брат, выбираясь из-за Валуя, кивнул туда головой.

– Во как заливает, сразу видно – наш, казацкий.

Валуй мысленно согласился. Турецкие петухи кричали совсем по-другому, более тускло, что ли. Не так привольно. Словно боялись чего-то.

Подтягивая широкие турские портки, Борзята приблизился к печке. Прижав к ее теплому боку ладони, расслабленно улыбнулся. За ночь барак выстудило. И сейчас холодный воздух проникал из щелей у двери. После нагретого тепла нар Борзята быстро продрог. Хотя вчера наевшиеся от пуза братья холода не заметили. Так спать хотелось, что еле доползли до нар.

А нонче снова голодные, будто и не ели вчера. Взгляды Лукиных дружно скрестились на пустом котле, сиявшем почти девственной чистотой: казаки давеча хлебом вытерли стенки.

После посещения отхожего места казаки по очереди поплескались у умывальника, закрепленного на стенке барака. Стричься чем не нашли, а местные казаки словно про них и забыли. Кое-как расчесав пятернями свалявшиеся волосы, близнецы, а с ними татарчонок Пешка, Космята Степанков, Дароня Врун, он чуть постарше Лукиных, и еще несколько казаков отправились погулять по городу.

Солнце грело по-весеннему. За стеной из кольев у Дона весело кричали скворцы, прятавшиеся в густых ветлах. У ворот мальчишки закатывали просохший волок. Дежурный казак, тихо ворча, им помогал. Заметив вышедших на прогулку новеньких, он приветливо махнул рукой. Казаки, покивав в ответ, направились дальше.

Черкасск показался Лукиным, никогда не отлучавшимся далее десятка верст от Острова, огромным. Пешка на своей татарской стороне тоже не видал ничего, кроме становища в степи, и дивился не меньше остальных. Турецкий Стамбул, конечно, намного поболе, но он – вражеский город. Там к ним относились, как скоту, и потому городские кварталы, которые иногда посещали пленники, ничем их не удивляли и не запоминались. Скорее, пугали, раздражая своей чужестью и холодным презрением встречных глаз. Ничем хорошим освобожденным невольникам Стамбул не запомнился. Только Космята не узрел ничего для себя удивительного – его Белгород, где не раз бывал с отцом по разным делам, был даже больше Черкасска.

– А курени, как у нас, – отметил Валуй.

– Ага, только повыше, – согласился Борзята.

Как и у них на Острове, курени здесь поднимались на сваи, обернутые плетнем. Для крепости его еще обмазывали глиной. Низовой этаж все время, кроме весеннего, использовался под хозяйственные нужды: под курятники, гусятники, склады. Жили на втором, основном. Только курени у деревянного храма стояли прямо на земле – здесь поднимался высокий холм, и его, вероятно, не заливало во время весеннего половодья. И что еще заметили все: чистоту на улице. Ни соринки на пыльной тропинке, ни рыбьей шелухи, ни коровьих лепешек. Видать, убирали. Не то что на Туреччине – там кругом грязь и свалка. Ну, кроме тех районов, где жила знать, но о них казаки знали понаслышке – самим бывать не приходилось.

Неожиданно Борзята толкнул Дароню в бок. Тот вопросительно искривил бровь. Лукин указал взглядом в проулок, уводящий вправо от центральной улицы. Врун медленно повернулся. В следующий момент его рука вскинулась к разлохмаченному чубу. От реки поднималась симпатичная дивчина с полными ведрами, чуть покачивающимися на коромысле. Парни как по команде замедлили шаг, дружно повернувшись в ее сторону.

Скрип-скрип, поскрипывали ведра. Все медленнее и медленнее двигались казаки. Девица тоже заметила ребят. Смутившись, опустила голову. Тропка выбегала встречь казакам, и вскоре девице проходить мимо. Ребята, сообразив, что смущают девушку, сами завертели головами, делая вид, что они тут просто так. Мол, просто гуляют, торопиться некуда. Девушка, не поднимая головы, поравнялась с парнями. И тут Дароня, во все глаза глядя на дивчину, неловко столкнулся с тоже засмотревшимся Космятой. Запнувшись за выставленную ногу, он чуть не свалился. Наверняка грохнулись бы оба, если бы в последний момент Валуй не ухватил друзей за воротники. Девушка, кинув быстрый взгляд на спотыкающихся казаков, озорно хихикнула. Пока парни смущенно переглядывались, наливаясь краской, она уже удалилась на несколько шагов. И еще чуть отойдя, украдкой оглянулась. Каждый понадеялся, что из-за него. Ребята, как один, заулыбались. Дароня поднял пятерню к затылку: