Есино не тонуло в потемках – то там, то сям светились окна, а вдоль пары улочек и у магазина горели фонари. Мы с Мариной вышли за околицу, почти тут же переступая черту садового товарищества.

Асфальт в дачном поселке уложили только на центральной, а в переулках тянулись лишь узкие бетонные полосы посередке, чтобы дачники могли пройти в дождь, не измаравшись в грязи. Сейчас, правда, и грунт, и бетон были одинаково укатаны снегом.

Бабуська, с которой у меня были «договорные отношения», приходилась Кириллычу дальней родней, так что Гаутама наш отечественный составил мне протекцию. Хозяйку я постепенно привык бабой Аней величать, а она по-всякому помогала мне. То полмешка картошки оставит, то солений подкинет. Ну, и я в долгу не оставался – забор, вон, починил, печку переложил, а то дымила. Крышу залатал. А весной обязательно перекопаю огород – баба Аня не признает овощи из супермаркетов, говорит, в них сплошь нитраты.

– Пришли.

Бабуська жила в крепком пятистенке, сам дом окружали яблоньки-дички и кусты смородины, а за ним схоронились под сугробами десять соток.

Отперев калитку, я провел Марину в избу, подивившись дымку, что вился из трубы над почерневшей банькой. Кириллыч, что ли, заявился? Похоже на то.

Потопав в гулких сенях, чтобы стрясти снег с ботинок, я открыл дверь и переступил порог.

Всю середину, как и полагается, занимала массивная русская печь, пол был застелен ковровыми дорожками, вязанными из лоскутков, в уголку пылилась икона – скорее, не символ веры, а дань моде. Баба Аня замуж выходила комсомолкой, и не за кого попало – суженый ее был довольно известным авиаконструктором.

Какая уж там религиозность – бабуська даже имя господне всуе упоминать стеснялась, не принято это было в ее юные годы.

– Здорово, Кириллыч!

Престарелый бомж с длинными седыми волосами и окладистой бородой больше всего смахивал на священника. Хотя не так уж он и стар – вон, морщин меньше, чем у меня! А однажды, помню, спешили мы на автобус, так Удалов меня обогнал, так почесал! Удалов – это фамилия Кириллыча, я ее случайно узнал, когда деда кто-то окликнул. Сам он не представлялся, я даже имени его не знаю – прячется человек от общества, скрывается за отчеством. Его право.

Щуря глаза за круглыми стеклами очков и шевеля губами, Удалов разбирал текст псалтыря без обложки.

– Здравствуй, сын мой! – проговорил он протяжно, но тут же вышел из роли степенного патриарха, улыбнулся, выказывая редкие зубы. – И дщерь моя, – добавил просветленный бомж.

– Здравствуйте, батюшка, – робко проговорила Марина.

– Не юродствуй, Кириллыч, – сказал я, скидывая пуховик и принимая пальто у девушки. – Неужто баню истопил?

– А то! – хмыкнул дед. – Хотя больше думать следует о чистоте не телесной, а духовной!

– Тогда в твоей бороде не то что вошки – мышки заведутся! – парировал я и обернулся к Марине:

– Будешь мыться?

– Ой, а можно?

– Нужно! – рассмеялся я. – Иди, а я пока яичницу пожарю. У меня тут где-то кусочек бекона завалялся…

– Я сейчас!

Девушка быстренько оделась, и я вручил ей бабкино полотенце.

– Шампунь в предбаннике, на полочке.

– Ага, спасибо!

Марина убежала, а я приблизился к печи и погрел руки. Замерз я что-то…

Раз уж речь зашла о санитарии и гигиене, то и мне не мешало бы привести себя в порядок. Побриться, как минимум.

Нагрев кипятильником воды в миске, я намазал щеки пеной для бритья (в баллончике, который я выудил из контейнера для ТБО, еще немного было) и взял в руку одноразовый инструмент – «Лучше для мужчины нет!»

Соскоблив щетину, утерся одеколоном «Шипр» из бабуськиных запасов. Щиплет, зараза… Зато малость очеловечился.

Поглядел на себя в зеркало. Нос крупноват и уши торчат, губы полноваты… Плечи не поражают шириной… Ну, хоть шея крепкая…

Приблудившийся кот со странной кличкой Трактор выскользнул из лаза в полу, потерся о мою ногу и не замурлыкал – затарахтел утробно.

– Купил, купил, – успокоил я его, доставая маленький пакетик «Вискаса».

Мучать животное ожиданием не стал, сразу выдавил угощение на блюдечко у печки.

– Ешь, зверюга!

Трактор проворчал нечто вроде «Премного благодарны!» и принялся трескать ужин. Вполне, кстати, заработанный, котяра наш – знатный мышелов.

– Где это ты сыскал ее? – поинтересовался Кириллыч.

– Места знать надо! – хмыкнул я.

Посвятив «просветленного» в недавние события, я поставил сковороду на плиту и плеснул масла из бутылки. Заветный кусочек бекона уже обветрился, отбывая долгий срок в холодильнике, но если его обжарить, выйдет самое то.

– Да-а… – задумчиво протянул старый бомж. – Мне б такую Снегурочку…

– Внучку захотелось, Дед Мороз ты наш? – ухмыльнулся я.

– Не знаю… – серьезно сказал Удалов. – У меня ж все было, все, как у людей…дцать лет тому назад. И квартира, и должность, и два высших…

– Водка? – предположил я.

– А что водка? – пожал дед одним плечом. – Она ж не сама в горло льется, и никто силком не спаивает. Хотим пить – и хлещем заразу. Не знаю… – горестно вздохнул он. – Не знаю, правильно ли я жил? Может, вся моя философия не стоит и замаранной туалетной бумажки? А уже не переиграешь… Вот ты молодец, что не сдаешься, пытаешься как-то на ноги встать…

– …Встать в строй, – усмехнулся я.

– А чего ж? – построжел Кириллыч. – Войну на помойке не отсидишь, грех! Хоть и не помню я ту ВОВ, мальцом был совсем… Э-хе-хе… Знаешь, что самое поганое в старости? Не болячки вовсе, этого и у молоди полно. Но даже ты, хоть тебе уже и под сорок, можешь еще что-то изменить, начать с чистого листа. Времени у тебя впереди не так уж и много, но есть. А я – все, мне одно дожитие осталось, как в собесе выражаются… Вот ведь дрянь какая! – скривился дед. – Только начнешь постигать эту самую жизнь, только-только разбираться станешь, что в ней к чему, а она – раз! – и кончается…

– Отставить негатив! – бодро сказал я. – Радуйся тому что есть! Сам же меня учил.

– Я и радуюсь… – увял Кириллыч.

Я внимательно посмотрел на него. Нет, не похоже, что старый сдает, закалка у него та еще. Коли уж перестройку идиотскую пережил и «святые» 90-е, то нынче отдыхать впору.

Надо сказать, что я, хоть и сам бомжую, не сходился с себе подобными. Отталкивали они меня тупостью своей, нечистоплотностью, пришибленностью.

Удалов не такой. Он никогда не запускал себя, всегда был чистеньким, насколько это возможно в мире подвалов, коллекторов и заброшенной «промки» – в местах обитания бичевы. Дед постоянно таскал с собой свой личный стакан, нож и ложку, так что от угощенья нечаянного не отказывался, но вот общей посудой не пользовался – брезговал. А раз в неделю, по субботам, обязательно отправлялся в баню. Нормальный, в общем, старикан. И вот, загрустил чего-то.

– Хочешь, съездим завтра в столицу? – предложил я. – Мне Сурен пятихатку выкатил, а Полторашка вчера косарь вернул. Я даже удивился. Так что мы богаты!

– Чем богаты, тем и рады… – уныло продекламировал Удалов.

– Не парься, Кириллыч! Тебе семьдесят едва! Вон как шустро бегаешь, а если рублик уронишь, так нагнешься и поднимешь. Как думаешь, многие твои ровесники способны на подобный подвиг? Так что…

Договорить я не успел – вернулась Марина, принося с собой волглый запах бани, распаренных веников и «Детского» мыла.

– С легким паром! – заулыбался сразу старый хрен.

– Спасибо! – просияла девушка.

А я удивился – Марина оказалась очень даже ничего. Хорошенькая, а пальто не по размеру, как и тюрбан из полотенца, намотанный ею на голову, не портили впечатления. Юный овал лица удивлял изяществом черт – большие, широко расставленные глаза, чей взгляд то и дело прятался, уходил в тень длинных ресниц; яркие от природы губы, как будто немного припухшие; точеный носик, бровки вразлет… Прелесть!

– Прошу к столу! – сказал я, выставляя на большой стол разделочную доску. На нее-о я и опустил сковороду со скворчавшей яичницей.