– А куда мы? – шепнула Марина. – В Москву?

– Да нет, поближе. Нам до Храпуново, там рядом деревня – и дачный поселок, где я живу.

– Прямо на даче?

– Прямо. Хозяйкой там одна бабуська, вот я с ней и договорился. За домом смотрю, печку протапливаю, починяю, где нужно…

Я осмотрелся. Вагон был полупустой. Ближе к нам тетка в платке дремала, сонно кивая головой, словно соглашаясь со всеми. За окном плыли окраины Электростали. Уже заметно стемнело, и местность казалась неуютной в сумерках – расплывшиеся в черноте подступавшей ночи дома, выстроившиеся в ряд за путями, выглядели угрюмыми, косо попиравшими серый снег, а свет автомобильных фар, изредка окатывавший их облупленные бока, лишь усиливал впечатление унылой запущенности.

Я тут же вспомнил, как прошлой зимой бродил по вечерним московским улицам, как повсюду светились окна, приоткрывая чьи-то жития, а я шел один, без дома, без семьи, без имени даже, и мне было тоскливо и холодно.

И минус на градуснике тут был ни при чем – не тело зябла, душа.

– А почему – на даче? – удивилась Марина.

– Я же сказал – бомж я.

В ответе моем прозвучали нотки раздражения – не люблю я про свой статус говорить, не лучшая это тема.

– Да поняла я, поняла, – заспешила девушка. – Просто не поверила сразу. Вы… ты и бритый, и одет прилично…

Я усмехнулся.

– Это моя парадно-выходная форма. В ней я… хм… родился, скажем так. Вот, вертится в голове одна фразочка, сам не знаю, откуда, – «жизнь дается лишь дважды».

– А-а! – обрадовалась моя спутница. – Так это фильм был такой, про Джеймса Бонда!

– Да? Буду знать…

Мне вдруг захотелось рассказать Марине обо всем, что со мною приключилось. Откровенность мне, мягко говоря, не присуща, но доверчивость этой девчонки сама по себе располагала к тому, чтобы открыться.

– Это случилось прошлой зимой, – начал я, – одиннадцатого декабря, где-то в том районе, где шоссе Энтузиастов пересекает МКАД. Помню, вечер был. Мороз не стоял, и ветра чуть, снегу насыпало чистого, пухнастого. Помню, как я вышел на свет, под самый фонарь, мою тень помню, четкую такую, а потом еще чья-то появилась. И сразу удар по голове…

– Ой… – шепотом сказала Марина.

– Да-а… – поморщился я. – Очнулся от холода, и сразу больно стало. Отжался, а пальцы совсем онемели. Закоченели. Я на колени кое-как поднялся, греть стал руки, а башка разламывается просто. Кровь на волосах подсохла, и на щеке, как корка, да еще мутит меня – видать, сотрясение заработал. Но это все так, мелочи. Главное, я память потерял. От слова совсем.

– Как?! – выдохнула девушка. – И ничего-ничего не помнишь?

– Ни-че-го, – раздельно проговорил я, ежась, словно от прошлогоднего холода. – Вся моя жизнь усохла до вот этого года. А кто я был, где жил, кем работал – понятия не имею. В карманах ни денег, ни документов. Наверное, тот, кто меня по башке треснул, все забрал, вместе с курткой, или что я тогда носил. В одном-то камуфляже не походишь особо. Вот так… Шофера-дальнобойщики поделились бинтами из аптечек, я кое-как голову перевязал. Ночью холодно было, еще и ветер поднялся, а укрыться-то негде! Хорошо еще, Кириллыча встретил, бомжа со стажем. Тот меня в какой-то подвал отвел, а там теплотрасса проходила, вот мы на трубах и устроились. Матрасы, помню, черные от грязи, но мне было не до брезгливости – упал и заснул.

Марина вздохнула.

– Ужасно… – пробормотала она.

– Да уж… – вздохнул я. Мне как-то даже полегчало, будто я часть своей беды перегрузил на эту девчонку. И сразу стыдно стало. Вот же ж, натура дурацкая…

– А потом? – затеребила меня девушка.

Я крякнул от смущения, уже слегка досадуя на себя за излишнюю откровенность. Сколько раз я себе выговаривал, чтоб не повиновался порывам! Но все же облегчение чувствовалось…

Люди ж не зря имеют привычку «делиться» своими горестями – они их именно что делят, щедро, оставляя себе лишь часть былых переживаний. А я ж тоже хомо сапиенс, и ничто хомосапиенсовое мне не чуждо…

– Потом я недели две наведывался на «место преступления», – продолжил я с кривоватой улыбочкой. – Все ждал, что память вернется. Ходил там, на людей смотрел, надеялся, что окликнет кто знакомый, и я хоть имя свое узнаю.

– Так ты даже имени своего не помнишь?

– Я ничего не помню из прошлой жизни, – терпеливо объяснил я. – Долго себе новое имя подбирал, пока не надумал как Пушкин зваться – Александром Сергеевичем. Вот так…

– Ужасно… – повторила девушка. – Это же все равно шо жизнь отобрать. Начисто. Конечно, если задуматься, то шо хорошего у меня было? Тусклое какое-то у меня прошлое, вон, как за окном. И вспомнить особо нечего. Папка меня любил, но он помер, когда мне всего четырнадцать было. Жалко так, до сих пор. А мамку я только пьяной видела… Нет, она не злая, просто меня не любит. Братика моего обожает просто, а я – так… Он же младшенький, так бывает. Раньше я из-за этого плакала, папульке жаловалась. А потом привыкла. Но все равно, я же помню, где родилась, где росла, в какую школу ходила! Год назад… Год назад у меня выпускной был…

Я вздохнул, будто повторяя маринин вздох.

Трудно быть бомжом.

Надо здорово опуститься и опроститься, чтобы нормально себя чувствовать на помойке.

Не знаю, примечал ли я всю эту «бичеву» раньше, в прошлой жизни, а нынче у меня глаз наметан.

Бомжи как бы уступают город «нормальным» и успешным, занимая обочину жизни. Почти все они – люди с ДРП. С добровольно редуцированными потребностями. Все их желания сводятся к выпивке и закуске, к теплому месту, где можно заночевать.

Бомж – классический маргинал. У него нет семьи, нет работы, он ни к чему не стремится, ничего не пытается добиться в этой жизни. Он изгой, отверженный.

Слезливые дамочки обычно жалеют «бедных бомжиков», но это неправильно. Если человек жрет из контейнеров с отходами, а спит в подъезде, то это его выбор. Здесь нет никакой трагедии, и никого не надо спасать, вытаскивать из нищеты, устраивать на работу, хотя бы потому, что среднестатистический бомж не будет трудиться.

И даже не потому, что он ленив, хотя и это тоже присутствует, а из-за того, что общество со всеми его ценностями и атрибутами бомжу не нужно. Он вне социума.

И тут легко впасть в другую крайность – зачислить всех бомжей в паразиты, в тунеядцев-побирушек. А ведь лодырничать бичам удается не всегда. Каково это – с раннего утра обойти десяток свалок, собирая бутылки? Легко ли так жить?

И далеко не все из них воришки. Множество бомжей живут тем, что «нормальные люди» выбрасывают.

Почему же они упорствуют, эти «лица без постоянного места жительства, почему ни в какую не хотят принять «человеческий» образ жизни? Большинство даже не задумывается над этим – нечем задумываться, а меньшинство… Идеологию и философию жизни на обочине лучше всего объяснил Кириллыч.

На собственном примере.

А зачем мне, говорит, ваши машины и квартиры, работа, семья и прочие радости? Собственность с недвижимостью закабаляют, жена с детьми лишают свободы, работа и вовсе рабство. А жить когда? Ты работаешь, чтобы было на что купить мебель или машину, еду, там, или одежду, опекаешь свою семью, а жизнь-то проходит! Ты живешь лишь тогда, когда делаешь то, что хочешь, и когда хочешь, по своему разумению, а не по приказу начальства или из чувства долга.

Ну и как? Можно ли добиться подобной свободы трудящемуся в поте физиономии своей? Нет. Даже президент корпорации или какой-нибудь министр не свободны, они вынуждены жить по утвержденному плану, в согласии с правилами, обычаями, законами, привычками нижестоящих и капризами вышестоящих. Вывод? Чтобы зажить воистину вольным, нужно освободиться от привязанностей и не испытывать желаний.

Вот такой у нас Кириллыч «просветленный». Как Будда.

Спохватившись, я сказал:

– Чуть не проехали. Пошли, нам выходить.

Электричка, задренчав тормозами, остановилась у перрона, и мы вышли. Морозец убавился, и ветерок стих. Сейчас отъедет электричка, и вернется тишина.