“Созвониться с Ивановым. Что там с торгами на форму?

Связаться с Петровичем, по очередной поставке ГСМ.

Встретиться с директором овощной базы…

Узнать у Фархата, что там со строительством. Фундамент уже устоялся?

Собрать прапоров. Что у нас по списанию?

Когда Мишка и его бараны закончат отделку кабинета? У них ещё три объекта…

Ещё нужно посмотреть бухгалтерию “Фортуны”, что-то не то с балансом…”

Вопросы один за другим выстраиваются в голове как в записной книжке уже отранжированные по степени важности и с проставленными порядковыми номерами.

***

Четыре больших ярко-зелёных прямоугольника курсантских рот уже появились на плаце. К ним примыкает бурый квадрат роты обеспечения. Оркестр, так называемые “Сверчки” блестят литаврами и красуются аксельбантами в голове строя. Знаменосец с трудом удерживает полосатый стяг, который при порывах ветра оживает, начинает громко шелестеть и даёт огромную оплеуху, сразу всему оркестровому взводу. Офицерские какарды командиров и начищенные бляхи курсантов бликуют на солнце.

Высокий, в огромной фуражке, похожий на перестоялый гриб, Ширдяев весело трясёт головой в ответ на болтовню пухлого полкана, начальника пожарного училища, который напросился на репетицию.

“Чего все ждут? Пора начинать - Манюров ёжится от холода. - 9 мая на этой трибуне будет стоять весь цвет генералитета. Вот тогда будет не до глупых шуток”.

Глядя на Ширдяева, он представляет, какое у него будет сосредоточенное бледное лицо. Да и у самого на душе вдруг неприятно заскребли кошки. Всё-таки не каждый год бывают такие смотрины. И все и всегда ждут, чтобы что-то пошло не так. Бог с ними с этими пьяными генералами, дружками Ширдяева. Его больше напрягают ребята из министерства. Только министерство ежегодно сливает в унитаз десятки училищ подобных этому и от их отношения предвзятого, или непредвзятого будет зависеть многое. Одно телевидение чего стоит. Тупица Ширдяев с радостью рассказал, что к ним аккредитовалась федеральная компания. Манюров знает, что такое корреспонденты и журналюги. Эти сраные проныры попытаются проползти всюду, будут брать интервью у офицеров, курсантов. Кто знает, что взбредёт в голову ляпнуть курсанту в период гласности и демократии. По мере приближения парада эти опасения стали всё больше тревожить Манюрова. В отличие от Ширдяева, у которого на кону только его должность, он может потерять гораздо больше. Он потеряет всё.

“…..к параду готов!” - от мыслей Манюрова отрывает лающий голос Габриэля, возвещающий о готовности подразделения к параду.

“Здравствуйте товарищи курсанты!” - глубокому голосу Ширдяева может позавидовать любой полководец. Таким голосом можно поднимать из могил мертвых и вести их на повторную смерть.

“Ну наконец-то” - с облегчением выдыхает Манюров.

“Здр -а-а-а-ая ж-а-а-а-аю т-а-а-а-ищ генера-а-л!” - громовой раскат оборвался и ещё какое-то время гудит в колодце двора.

“Поздравляю Вас с праздником великой победы!” - грозно басит, как будто угрожает Ширдяев.

“У-ра-аа! У-ра-аа! У-ра-а!” - проносится над плацем скупое выражение солдатского восторга.

“Ра-а-а-а-вняйсь! И-и-и-и-ирьно! На-а-апра-а-а-фо! Ша-а-а-а-ом арш!” - Габриэль вживается в роль начальника парада, которую 9 мая будет исполнять сам Ширдяев.

Бумс-бумс, бумс-бумс - бодро застучали барабаны, забрякали литавры, блестящие трубы оркестра выдувают первые аккорды прощания славянки.

“Пошли”.

Первыми вдоль трибун вышагивают знаменосцы и оркестр. Неказистый строй сверчков брякая, гудя и звеня пьяной каракатицей прокатывается под трибуной.

“Строевой им надо побольше давать. Играть не умеют, так пусть хоть маршируют прилично” - Манюров облокотился на парапет, чувствуя нытьё в усталой спине. Ему кажется, что беспорядочные несинхронные звуки похожи на аккорды “Мурки”. Его веселит пришедшая на ум ассоциация и он даже начинает напевать про себя:

“Мурка, ты мой мурё-ёночек

Мурка, ты мой котё-ёночек…”

“Нет, ну точно один в один:

Мурка, Маруся Кли-имова

Прости люби-и-мава”.

Он смотрит на соседей по трибуне и по их невозмутимым лицам понимает, что всё-таки показалось. Он не видит худощавое в висячих усах и толстых очках лицо начальника оркестра, который стоит на противоположзном краю трибуны справа от толстого пожарника. Судя по его настороженному лицу и выпученным глазам, безобразно увеличенным толстыми линзами очков, игра подопечных вызывает у него озабоченность. Сейчас он надеется, что этого никто не заметил. “Умный не скажет, дурак не поймёт”.

За оркестром, блюдя интервал в тридцать шагов, уже клацает сапогами по асфальту первая рота.

“Ра-авнение напра-аво! Песню запе-евай!” - орёт сержант.

“Написала Зойка мне письмо-о,

А в письме два слова не скучай

Мы расстались с ней ещё весно-ой

А теперь февраль пора встречать…”

Поют хорошо, азартно, задорно, только вот песня какая-то странная. Раньше Манюров её не слышал.

“Зо-йка, когда я на тебя смотрел,

Зо-йка, я задыхался и бледнел…”

А что вполне оригинально, думает Манюров. Слово “Зойка” разбивается на два чётких слога и каждый слог подытоживает чёткий удар сапог.

Зо-йка, ты плоть и кровь моя была,

Любовь мою ты предала…”.

Бравая первая рота отстукивает сапогами так, что вибрация от синхронных ударов передаётся трибуне. Следом вышагивает вторая рота. Её пение наваливается на песню первой и Манюров в сумбурном смешении голосов, не может понять, какую песню они поют.

…хотел я двухколёсный драндулет,

Я к батяне подошёл, сказал купи,

Ты на “Яву” мне кусочек накопи…”

Нехорошее предчувствие, взрывается в ушах Манюрова громким припевом

“Я-ву, Я-ву, взял я на халя-ву,

Я-ву, Я-ву, взял я на халя-ву…”

Явно похабная песня чётко ложится на марш. “Что они поют?” - Манюров оглядывается на Ширдяева, на лице которого застыла глупая улыбка. А песня уже меняется с звонко цокающей сапогами третьей ротой.

“Вме-сто тепла зе-лень стекла,

Вме-сто огня дым,

Из сетки кален-даря выхвачен день…”

“Это что за своевольный подход? Какая сука разучивала с ними эти песни” - Манюров в немом гневе пытается отыскать спрятавшегося за Ширдяевым и пожарником командира сверчков. Это он перед парадом репетирует с курсантами строевые песни. Главный сверчок как будто почуствовал прожигающий его через два тела взгляд. Он затравленно выглядывает из за плеча остолбеневшего Ширдяева и мотает бледной головой так, что она вот-вот отвернётся от шеи. “Не я мол это. Они сами”. Тем временем вакханалия на плацу продолжается.

“Перемен, требуют наши сердца

Перемен, требуют наши глаза…”

Манюрова начинает подташнивать. Он ловит себя на дурной мысли, что первый раз видит такую чёткую организацию строя и песни.

“Не много тепле-е за стеклом но в злые моро-зы,

Вхожу в эти две-ри сло-вно в сад июньских цветов…”

Всё происходящее напоминает кошмарный сон. Манюров пошатываясь, спускается с трибуны, проходит за ней, и как гость пытающийся уйти незамеченным с торжества ссутулившись ныряет в арку. В спину ему несётся:

“Бе-лые ро-зы, бе-лые ро-зы,

Без-защитны шипы…”

Ветер таки сдувает фуражку с его головы. Пролетев несколько метров, она плавно, ложится на обод и колёсиком катится к хоздвору.

“Что с вами сде-лал в злые моро-зы

Лёд витрин голубых…”

Он догоняет взбесившуюся фуражку у самых ворот хоздвора.

“Люди укра-сят вами свой праздник

лишь на несколько дней…”

Запыхавшийся, красный, злой он направляется к входу в главный корпус, держа фуражку в руке.

“Вы у меня ещё хлебнёте горя, массовики-затейники…”

Представление тем временем продолжается. Ширдяев с навеки застывшей улыбкой на посиневших тонких губах провожает взглядом последнюю в параде роту обеспечения.

“Вот и пришло долгожданное лето счастли-во-е,

Время закатов и рассветов рев-ни-во-е,

Но почему то опять вспоминаю о я-нва-ре,