– Он не делал этого. – Вирджил ткнул пальцем в номер телефона на визитке. – Позвони мне. И мы поговорим.

Я потратил бо́льшую часть недели и восемь телефонных звонков на то, чтобы заглянуть в материалы судебного дела Карла Айверсона в офисе государственного защитника. Поначалу секретарша вообще не поняла, чего я от нее хочу, а когда до нее все-таки дошло, она высказала предположение, что дело давным-давно уничтожено.

– В любом случае, – заявила она, – у меня нет полномочий выдавать материалы дела об убийстве каждому встречному и поперечному, который об этом попросит.

После этого она перевела мои звонки на голосовую почту Бертела Коллинза, главного государственного защитника, где мои сообщения, похоже, проваливались в черную дыру. На пятый день, так и не дождавшись ответного звонка от Коллинза, я пропустил дневные занятия и сел на автобус, идущий в деловую часть Миннеаполиса.

Когда секретарша сказала мне, что шеф занят, я ответил, что подожду, и сел рядом с ее письменным столом, достаточно близко для того, чтобы слышать, что она шепчет в телефонную трубку. Я пытался убить время, перелистывая журналы, и наконец услышал, как она шепотом доложила кому-то, что я устроился здесь всерьез и надолго. Через пятнадцать минут она наконец сломалась и провела меня в кабинет шефа. Бертел Коллинз, немолодой мужчина с очень бледной кожей, копной нечесаных волос и огромным носом величиной с перезревшую хурму, широко улыбнулся и пожал мне руку так, будто хотел продать мне автомобиль.

– Значит, ты и есть тот самый мальчуган, который меня донимает, – произнес он.

– Похоже, вы получили мои голосовые сообщения, – ответил я.

Справившись с секундным замешательством, он кивнул мне на стул.

– Ты наверняка понимаешь, – сказал он, – что нам не так уж часто звонят с просьбой раскопать дело тридцатилетней давности. Подобные вещи мы храним в другом месте.

– Но у вас все же есть это дело?

– О да, – вздохнул он. – Оно у нас есть. Нас обязали хранить дела об убийствах без срока давности. Вчера я попросил курьера доставить его сюда. Оно вон тут. – Он показал на коробку для хранения документов, стоявшую у стены за моей спиной. Бумаг оказалось неожиданно много. Я рассчитывал на папку с документами, но никак не на коробку. Я прикинул, сколько часов уйдет на то, чтобы прочесть материалы процесса, после чего попытался уложить полученные цифры в голове. Затем разложил на множители время, необходимое для выполнения этого домашнего задания, и время, отпущенное мне на домашние работы по другим предметам, на подготовку к тестам и лабораторным. И мне сразу стало дурно. Как перелопатить такую гору документов? Я даже пожалел о том, что затеял всю эту историю с материалами процесса. Ведь, по идее, это было всего-навсего простое задание по английскому.

Порывшись в кармане, я достал доверенность и протянул ее мистеру Коллинзу:

– Итак, я могу это забрать?

– Не все, – ответил он. – И не сейчас. Некоторые документы уже готовы, а некоторые мы еще должны сверить с нашими записями и обработать, прежде чем отдавать на сторону.

– А сколько времени это займет? – Я поерзал на стуле, пытаясь сесть поудобнее, чтобы пружины сиденья не так сильно врезались в ягодицы.

– Как я уже говорил, несколько папок с делами готовы уже сегодня. – Он улыбнулся. – Нам пришлось поручить работу с ними стажеру. Остальные дела будут готовы очень скоро, может, через неделю-другую. – Коллинз, положив ногу на ногу, откинулся на спинку легкого кресла в георгианском стиле, которое, как я заметил, было на добрых четыре дюйма выше остальных кресел в комнате и с виду гораздо удобнее. Я снова поерзал на сиденье, пытаясь восстановить циркуляцию крови в ногах. – Но так или иначе, в чем тут твой интерес?

– Скажем так, меня интересует жизнь Карла Айверсона.

– Но почему? – искренне удивился Коллинз. – В этом деле не было ничего интересного.

– Вы знакомы с делом Айверсона? – спросил я.

– Да, знаком. В тот год я работал здесь клерком. Я тогда был на третьем курсе юридической школы. Адвокат Карла Джон Петерсон попросил меня провести изучение законодательства и правоприменительной практики. – Коллинз задумчиво уставился на выцветшее пятно на стене, вспоминая подробности дела Карла. – Я несколько раз встречался с Карлом в тюрьме, а во время процесса сидел на галерее для зрителей. Это было мое первое дело об убийстве. Да, я помню его. Я также помню и девушку. Кристал как-то там.

– Хаген.

– Верно. Кристал Хаген. – Лицо Коллинза окаменело. – Как сейчас помню фотографии – те, что были представлены на суде. До этого мне не приходилось видеть снимки с места преступления. Это было впервые. На фото все выглядело не так мирно, как обычно показывают по телевизору, когда жертвы словно закрыли глаза и уснули. Нет, ничего подобного. Фото убитой девушки были жуткими, от них буквально выворачивало наизнанку. Они до сих пор стоят у меня перед глазами. – Его слегка передернуло, затем он продолжил: – Ты в курсе, что он мог пойти на сделку с правосудием?

– На сделку?

– Сделку о признании вины. Они предложили ему инкриминировать убийство второй степени. Тогда через восемь лет он имел бы право на условно-досрочное освобождение. Но он наотрез отказался. Этому человеку грозило пожизненное заключение, если его обвинят в убийстве первой степени, а он отказался от сделки о признании вины в убийстве второй степени.

– Вот тут возникает вопрос, который меня мучает, – сказал я. – Если ему дали пожизненное заключение, каким образом он мог получить условно-досрочное?

Коллинз наклонился вперед и задумчиво поскреб отросшую за день щетину под подбородком:

– Жизнь совершенно не обязательно обходится с тобой жестоко, пока ты не умер. Тогда, в тысяча девятьсот восьмидесятом году, после семнадцати лет тюремного заключения можно было ходатайствовать об условно-досрочном освобождении. Но потом этот срок увеличили до тридцати лет. А потом закон снова изменили так, что осужденные за киднеппинг или изнасилование лишались права на условно-досрочное. Формально Айверсона судили еще в рамках прежнего законодательного акта, так что он имел право на условно-досрочное после семнадцати лет отсидки, но об этом можно было забыть. Раз уж законодательные органы штата дали понять, что насильников следует навсегда изолировать от общества, шансы Айверсона на условно-досрочное растаяли как дым. По правде говоря, получив твой звонок, я проверил информацию об Айверсоне на сайте Управления исполнения наказаний и едва не свалился со стула, увидев, что его освободили.

– Он умирает от рака, – сказал я.

– Ну тогда это все объясняет. Тюремный хоспис – это проблематично. – Коллинз понимающе кивнул, углы его губ уныло поникли.

– А что, по словам Карла, он делал в ту ночь, когда убили Кристал Хаген?

– Ничего. Он сказал, что не делал этого. Сказал, что в тот день пил, пока не вырубился, и больше ничего не помнит. Если честно, он не слишком-то помог нам с защитой, тупо сидел и наблюдал за тем, как идет судебный процесс, словно смотрел телевизор.

– А вы поверили ему, когда он сказал, что невиновен?

– Во что я тогда верил, не имело никакого значения. Я был просто судебным клерком. Мы сражались за него как могли. Сказали, что это сделал бойфренд Кристал. Такова была наша теория. У него имелись для этого все возможности. Преступление страсти. Он хотел ее трахнуть, она сказала «нет», и события вышли из-под контроля. Вполне разумная теория. Можно было, так сказать, сделать из дерьма конфетку. Но в результате присяжные нам не поверили, и это единственное, что тогда имело значение.

– Но некоторые все же считают его невиновным, – сказал я, вспомнив о Вирджиле.

Коллинз опустил глаза и решительно покачал головой, отвергая мое заявление, словно я был легковерным ребенком:

– Если он этого не делал, значит он просто невезучий сукин сын. Ее тело обнаружили в его сарае. А еще они нашли ее ноготь на ступеньке его заднего крыльца.