Король Харуун проснулся как привык ― около семи утра. Он полежал, слушая, как на улице снаружи шаркает метла уборщика, а потом с силой провёл рукой по лицу и резко сел, откинув одеяло.

В такой час можно было не зажигать свечи или плошки с жиром. Утренний свет уже проникал сквозь узкое окно королевского жилища. Харуун нашарил у кровати тапки, надел их и, не раздеваясь после пробуждения, пошёл готовить себе завтрак.

Жилище его представляло собой небольшую, как и у всех жителей города, комнату. Напротив входной двери, отгороженная ширмой, стояла кровать. По левую сторону от неё ― сколоченный из досок шкаф, где Харуун за одной дверцей хранил свою скромную одежду, а с другой на полках стояли глиняные ёмкости с только вчера выданной ему на месяц мерой припасов: мукой, сухофруктами и прочими съестными вещами, которым тепло не могло навредить.

По другую сторону от двери, так, чтобы не сразу бросался в глаза, он примостил фильтр для воды, бочонок с краником, в котором плотным слоем почти доверху был уложен берёзовый уголь. Такой фильтр был обязан иметь каждый горожанин. У окна стоял стол, за которым король обычно работал, занимаясь делами города. На нём лежали оставленные с вечера бумаги и стояла оплавившаяся сальная свечка. Край бумаг был прижат тяжёлой чернильницей со сделанными из ржавчины чернилами, рядом валялось деревянное перо с затупившимся металлическим наконечником.

Больше в комнате ничего примечательного не было, за исключением крючка для верхней одежды на двери, кирпичной печи, устроенной, по обыкновению, посередине комнаты, с дымоходом, уходящим в крышу, и кое-какой посуды на ней. Возле печи на деревянном полу лежали глиняные пластины, подогнанные насколько возможно плотно, ― защита от выпавшего уголька.

Харуун взял с печи чайник, поставил под открытый краник бочонка, поднял стоявшее возле фильтра ведро с набранной с вечера водой и осторожно начал наливать её в уголь. Через пару минут по дну чайника застучали капли, а затем раздался прерывистый звук льющейся воды. Нацедив чистой воды сколько было нужно, Харуун водрузил чайник на плоский верх печи. Затем он разжёг огонь с помощью огнива и кремня, подождал, пока он займётся, и закрыл железную дверцу.

В свою единственную сковородку Харуун капнул остатков масла, выдавил два куриных яйца, которые достал из шкафа, ― это были последние ― посолил, размешал и стал ждать, пока приготовятся. Снедь, которая могла храниться долго, раздали ещё вчера, в предпоследний день месяца, масло он взять забыл, а скоропортящиеся продукты необходимо было брать только по мере того, как они в доме кончались. Харуун понадеялся, что хотя бы за яйцами сегодня сходить успеет.

Он сел на табуретку и, подпирая голову кулаками, наблюдал в щель между печью и неплотно прилегающей дверцей, как горит внутри огонь. Машинально он окидывал взглядом свой дом, проверяя, соответствует ли он санитарным нормам, не завалялось ли по углам пыли и нет ли угольной крошки на пластинах возле печи.

На улице уже раздался звон колотушки о медную дощечку и надсаженный голос старой Ханы, которая уже много лет занимала должность хранительницы времени:

– Семь часов! Семь часов! ― кричала она с равными промежутками между словами. ― Семь часов!

Её голос стал удаляться вдаль по улице, и за ней, словно волна, шёл нарастающий шум просыпающегося города: хлопанье дверей, детский писк, топот ног, собачий лай. Он поднимался за стенами королевского дома, постепенно превращаясь в монотонный будничный гул, из которого изредка выделялся какой-то слишком резкий или слишком громкий звук.

Харуун заварил себе чаю ― залил кипятком сушёные травы, которые положил в кружку, отщипнув из пучка, висящего под потолком, подул на поверхность окрасившейся в зелёный воды и отхлебнул. Тем временем приготовилась и яичница; он поставил кружку прямо на пол, взял сковородку, грубо выкованную вилку и принялся поедать свой завтрак прямо так, без тарелки, закусывая вчерашним хлебом и посыпав сверху стружками сушёной свинины.

Ел он с жадностью, торопясь и обжигаясь, потому что его мысли уже занимала та суета, которая только и ждала его возникновения на пороге собственного дома, та суета, составляющая городскую жизнь, которой он ежедневно управлял и которую поддерживал.

Харуун был молод, у него вполне хватало сил каждый день по несколько раз обегать подчинённый ему город, раздавать распоряжения, присутствовать в общественных местах, помогать в работе и, наконец, заниматься документами и расчётами. Его волосы к лету выгорали под солнцем и становились совсем белыми, кожа наоборот круглый год была красной и обветренной, а с рук не сходили мозоли, ожоги и царапины ― и это несмотря на то, что благодаря своему статусу он был отстранен от тяжёлой работы, которую выполняли другие его подданные.

Поев, он убедился, что сковорода испачкана только маслом, которого хватит на ещё одно приготовление пищи, и бросил её обратно на печь, туда же кинул вилку, залпом выпил чай, открыл дверцу и швырнул мокрую траву в огонь, который зашипел и тут же проглотил добычу. Затем он принялся одеваться ― переменил спальную одежду на уличную, натянул поверх панталон короткие летние штаны, вместо тапочек влез в сапоги, состоящие из кожаной портянки с приделанной снизу деревянной подошвой. Через голову он надел рубаху из грубо тканого холста, поверх ― жилет из дублёной свиной кожи, завязал шнуровку спереди, проверил, лежит ли в кармашке кусок мела.

Затем Харуун не глядя сгрёб со стола государственные бумаги, взял их под мышку, захватил флягу с водой, открыл засов на двери и с топотом сбежал со второго этажа по шаткой деревянной лестнице, которая была приделана к дому снаружи.

Первым, кто встретился ему этим утром, был сын соседки снизу, шестилетний Йен, который палкой сгонял курицу с дымовой трубы. Труба выходила с первого этажа через стену и имела удобный выступ, на котором и примостилась пеструшка.

– Доброй воды, ― поздоровался Харуун, ― ты в школу не опоздаешь?

– Доброй воды, ― ответил Йен, который не отрывал взгляд от курицы. ― Конечно, опоздаю.

И он обернулся к королю, щуря лиловые глаза и улыбаясь щербатым ртом.

– Мама велела мне её поймать, ― добавил он. ― На обед зарежет.

– Хорошо, тогда лови, ― сказал Харуун. ― Пока!

У него мелькнула мысль помочь соседу и зайти с другой стороны, чтобы спугнуть курицу ему в руки, но он остановил себя, помня, что юный гражданин города должен уметь справляться с таким нехитрым делом сам.

Он обогнул дом, зашёл за угол и, поднявшись по разбитому крыльцу, постучал в хлипкую дверь, а затем толкнул её. Харуун попал в такое же помещение, как и у него наверху, разве что немногим побольше. Посередине комнаты стояла такая же печь, на которой кипел котелок, а у котелка хлопотала смуглая женщина в подоткнутой под брючный ремень рубашке. Была в комнате и ширма, отгораживающая от общего пространства постель, где спали обитатели дома.

– Привет, Офелия! ― громко поздоровался Харуун. Женщина вздрогнула и обернулась, в руке у нее был нож, который она точила о камень.

– Харуун! Доброй воды, ― ответила она, ― я думала, это Йен вернулся.

– Я его встретил, ― сказал Харуун, ― зашёл спросить, ты получила разрешение?

– На что? ― не поняла Офелия. ― А, на курицу? Конечно да, спроси Леа, она подтвердит, у неё всё записано.

– Ну тогда ладно, я просто уточнить, ― сказал Харуун. Ему было неловко, что он спросил, теперь получалось, что он подозревал Офелию в нарушении. Мог бы действительно зайти к Леа, ведь контролировать её как входило в его обязанности.

– Ничего, ― ответила Офелия. ― Ты сегодня будешь на суде?

– Куда я денусь, и на принятии в ученики буду, ― ответствовал Харуун. ― Ну, хорошей тебе воды.

– И тебе! ― откликнулась Офелия, возвращаясь к своему занятию. ― Увидишь Йена ― скажи, чтобы не баловал, а то задница отведает ремня.

Харуун кивнул и вышел.

– Мать с тобой слишком строга? ― спросил он Йена, который играл в охотника, подкрадываясь к успокоившейся было курице.