И она меня отблагодарила. Стала «ведерницей». Я от нее одной надаивала по целому ведру – 10 литров за один удой. И всё же мы с ней расстались…

На следующий год в Павшине был большой пожар, в селе сгорело четыре дома. И в том числе дом дяди Мити Вуколова. А дядя Митя – это муж тети Паши – младшей сестры мамы. И вот мама с папанькой решили отдать тете Паше на погорелое место одну из трех коров. И выбор пал на Зорьку. Потому что от старых коров – Буренки и комолой – толку было мало.

Жалко было Зорьку, но если помогать, так помогать.

Первое время вечером, когда пригоняли стадо, Зорька всё время приходила к нам. И тетя Паша отводила ее к себе от нас. И даже на полдни Зорька всегда подходила к маме. И маме приходилось ее доить. Она еще очень долго не давалась доить тете Паше.

Мама работала в колхозе. Работала мама в полеводческой бригаде. Она всегда была очень трудолюбива и все работы всегда выполняла очень быстро и качественно.

Из-за плохого слуха мама не принимала участия в разговорах совместно работающих с ней колхозниц. А они, беседуя, конечно, приостанавливали работу, и иногда надолго. Тем временем мама уйдет от товарок далеко вперед.

– Саш! Ты бы отдохнула. Послушала бы о чем говорят-то.

– Да что отдыхать-то. Я ведь не разбираю, о чем вы там говорите-то. А сидеть так я не могу.

В первые годы в колхозе работали неважно. Были годы, когда колхозники деньгами ничего не получали. Как говорят, работали за «палочки», то есть за выработанный трудодень начислялась единица и за эти единицы получали осенью натуроплату (капустой, картошкой и др.).

Семья у нас была большая. И хотя в доме не было просторно, но для того чтобы иметь в доме хоть сколько-то денег на крайне необходимые расходы (на покупку спичек, керосина…), пришлось потесниться и одну каморку сдавать в наем. В разные годы в каморке жили: Николай Петрович – Верин брат, затем Николай из Рахманова – племянник Павла Петровича, мужа Екатерины Петровны, затем Осип.

А в конце войны в половине дома жила даже целая семья – муж и жена с ребенком.

Когда мама работала в колхозе и во время войны, основной доход, можно сказать, был от усадьбы. Вся усадьба – площадью около 20-ти соток – засаживалась картошкой.

Арест папаньки. Мои хлопоты. Очень тяжело переживала мама арест папаньки и его осуждение. Все заботы о семье легли теперь на одну маму. Папанькино положение она переживала тяжелее, чем он сам. Осознание, что человек осужден несправедливо, подрывало силы мамы. Она предпринимала безуспешные хлопоты, чтобы доказать, что папанька ни в чем не виноват, что он вообще кристально честный человек. Основная его вина, что он доверчив, это его и погубило. Он бесхитростен.

Большую поддержку маме в этот момент оказывали ее близкие и родные. И особенно зятья – Иван Иванович и Иван Феофанович. Был нанят защитник. Некий Брауде.

Деньги он получил не только официальные, но также и сверх того. Но ничего не помогло. Кстати сказать, мне кажется, защитник и не стремился защитить. Помнится, что решение суда было написано очень неграмотно.

Я в то время учился в институте.

Мне было очень тяжело. Я получал стипендию 140 рублей. Это было ничтожно мало. Из них я, конечно, в семью ничего вкладывать не мог. И мама мне тоже ничем не могла помочь. У меня в ту пору не было даже ботинок. Мне приходилось какое-то время ездить в институт в одних галошах.

Со своей стороны я тоже предпринимал попытки как-то помочь папаньке. Я добился приема у прокурора республики Рочинского.

Прокурор на меня накричал.

– Ты что – кулака пришел защищать?

Оказывается, в деле папаньки была справка, по всей вероятности, от сволочного человека – бывшего председателя сельсовета Курделева.

Я пытался возражать и сказал, что отец не кулак. И хлопочу я за своего отца, честного человека, и от отца отказываться не собираюсь.

Я ничего не добился.

Но после этого, то ли по инициативе автора письма, то ли по наущению Курделева, в институт пришло послание от Савиной Нюры – сестры моих товарищей Савиных – Александра и Егора, что у меня отец осужден.

В то время я был комсоргом группы.

В институте дело дошло до того, чтобы меня исключить из состава студентов. Всё же я доказал и меня поддержали товарищи по группе, что отец мой не враг народа, и я буду хлопотать за него. Тем не менее, как говорят ныне, санкции ко мне были приняты: я был отстранен от обязанностей комсорга.

Маме в то время я об этом не говорил. Ей и так было трудно. Тяжело было, но мы жили, перебиваясь, как говорят, с хлеба на воду. Письма от папаньки из заключения шли бодрые. Он учитывал наше положение и писал, что ему там хорошо. Это, конечно, нас успокаивало. Но мы знали, чего же там хорошего?

Освобождение. Папанька добросовестной работой, хорошим поведением и, главное, своими собственными хлопотами доказал, что осужден он необоснованно. И из 10-ти лет, вынесенных ему приговором суда, он не просидел и 3-х лет.

Выйдя из заключения, папанька не особенно обижался на судьбу. И говорил, что человек должен пройти через всё.

Хотя папанька и был освобожден, но Курделев опять продолжал делать пакости. Он всячески препятствовал прописке папаньки по месту жительства. И папаньке на какой-то период пришлось выехать в Калининскую область к знакомым людям, где папанька и устроился на работу. Мама видела, как тяжело всё это переживал папанька, хотя виду и не подавал.

Как-то мама даже сказала во время болезни папаньки, что лучше бы он умер: ей горько видеть, как он мучается не от болезни, а морально.

Затем папаньку всё же прописали в Павшине. Но он был больной. Физически долго работать не мог. Посильно, однако, работал и опять включился в общественную работу. Снова стал писать. Сотрудничал в районной газете «Красногорский рабочий» и иногда в центральных газетах.

Хотя смолоду папанька был крепок здоровьем, но после ареста его здоровье сильно пошатнулось. Правда, и до того уже было потрясение – толчок, когда его сократили в Рублеве. Он чувствовал обиду. Ведь его сократили не за плохую работу, а лишь потому, что был связан с сельским хозяйством, а тогда была безработица и надо было давать рабочие места безработным. То был первый толчок для сердца. Возвратился из заключения папанька уже с сильными болями в сердце.

Перед войной у нас вроде бы все наладилось. Все дети подросли, все работали и не женатыми остались только двое – братья Коля и Ваня. Как говорят, жить бы да жить. Но здоровье у папаньки было подорвано. Сердце пошаливало. И вот весной 1940 г. на Пасху ночью у папаньки схватило сердце. (В тот год Пасха была 28 апреля. – Л. 3.)

Папанька не был верующим в бога. Когда работал в Рублеве был членом партии большевиков, хотя в детские годы ходил в церковь, тем более что учился в церковно-приходской школе, где изучал Закон Божий. И папанька за прилежание и хорошие успехи по окончании школы в награду получил от школьной инспекции Евангелие с дарственной надписью.

И вот с вечера за несколько часов до смерти он сказал маме:

– Давай, мать, послушай – я тебе пропою пасхальную церковную службу.

У него была хорошая память. И хотя он давно уже не ходил в церковь, но службу запомнил с детства.

Смерть папаньки. Ночью у папаньки схватило сердце. Он разбудил маму и говорит:

– Мать, я умираю, пошли поскорее за Раей.

Умер он, как говорят, спокойно, безболезненно. В одночасье.

Я в то время был на Дальнем Востоке. Служил в Красной Армии на действительной службе второй год. Мне было присвоено звание младший воентехник. Жил я на съемной квартире с Верой и дочкой Люсей.

О смерти папаньки мы узнали только через месяц после похорон из письма Вериной сестры – Надежды.

Читая письмо и дойдя до слов «…Юра! Все вы, наверное, переживаете смерть Егора Николаевича…», я был ошеломлен и потрясен и в первые дни никак не мог опомниться, представить себе, что теперь у меня нет в живых дорогого мне человека, давшего мне жизнь, – моего отца…