- Ни капли! Я всегда удивлялась тому, насколько мы с ней разные, но сейчас, узнав поближе отца, я, наконец, поняла, в кого пошла. Вот у Эммета с Рене много общего, хотя за последнее время он сильно изменился, повзрослел, стал более ответственным.

- Значит, твоя мама – безответственная легкомысленная особа, я правильно понимаю? – пряча улыбку, с неподдельным любопытством поинтересовался Эдвард.

- Иногда Рене напоминает мне маленькую девочку, но она очень хорошая, правда! И я люблю ее!

- Мне уже не терпится с ней познакомиться! Почему бы ей не приехать в Сиэтл хотя бы на пару дней?

- Я звала ее, но она все время придумывает какие-то отговорки. Мне кажется, дело в Чарли… Я и раньше много думала о том, почему же они расстались, но, не зная того, какой замечательный у меня отец, легко было валить всю вину на него. Сейчас же я понимаю, что не все так просто. Когда я при Чарли говорю о Рене, в его взгляде появляется такая безнадежная тоска... Я почти уверена в том, что отец до сих пор любит маму.

Эдвард хотел, было, спросить у Беллы, так ли уж хорош Фил, и есть ли хоть какой-то шанс, что ее родители могли бы попробовать начать все с чистого листа, когда машина плавно затормозила, шурша шинами по гравию. Выглянув в окно, Каллен увидел чугунные ворота, ведущие на кладбище.

- Мне пойти с тобой, или ты хочешь побыть один? – спросила Белла, когда Эдвард отстранился от нее, неестественно выпрямив спину.

- Будет лучше, если ты подождешь меня здесь, – поколебавшись, ответил парень, открывая дверцу машины.

Каллен неторопливо приблизился к тяжелым скрипучим воротам и, прежде чем шагнуть за них, взглянул на затянутое черными грозовыми тучами небо, словно ожидая того, что родители сейчас спустятся оттуда, чтобы встретить его – несбыточная наивная мечта десятилетнего мальчика, все еще живущего в глубине души молодого парня, повзрослевшего слишком рано.

Несмотря на подробные объяснения Карлайла, Эдварду потребовалось довольно много времени на то, чтобы найти могилу родителей. Он бродил между ровными рядами надгробных плит, чувствуя, как сердце бьется где-то в горле, его торопливые удары гулко отзывались в ушах, вызывая головокружение и перехватывая дыхание.

Первые тяжелые капли дождя упали на ровно подстриженный газон, прогоняя редких посетителей, но Каллен, не замечая быстро набирающего мощь дождя, продолжал переходить от могилы к могиле, вглядываясь в указанные на них незнакомые ему имена.

Тоненько звенящая в душе Эдварда струна пронзительно взвизгнула и оборвалась, когда взгляд зацепился за его собственное имя – «Эдвард Каллен и Лаура Эспозито-Каллен… Смерти нет. Есть любовь и вечная память сердца…»

Словно уставший путник, парень обессиленно опустился на мокрую от дождя траву и провел пальцами по витиеватым буквам на белом мраморе – все, что осталось от самых родных в целой вселенной ему людей.

Эдвард так долго обдумывал, что именно скажет, когда придет сюда, будто готовился к встрече с живыми родителями. Сейчас же он со всей горечью осознал: что бы он ни сказал – не важно, ведь они все равно ничего не смогут ему ответить.

Заранее подготовленные слова затерялись на задворках сознания, но это и к лучшему: теперь они все казались Каллену совершенно глупыми и ненужными.

Закрыв глаза, он представил себе старую семейную фотографию, стоявшую на полке в их с Роуз квартире. Там они улыбались, были счастливы, ЖИВЫ! А теперь…

Жалобный стон вырвался из груди Эдварда против его воли, поднимая со дня души всю ту боль и глубочайшую печаль, что скопились там за все эти годы, тоска, от которой он даже не надеялся избавиться хоть когда-нибудь.

- Простите меня, я так виноват перед вами, – прошептал Каллен, смахивая с могильной плиты небольшую лужицу, образовавшуюся от дождя. Парень ни секунды не раздумывал над тем, что сказать, слова, рождавшиеся, кажется, в глубине сердце, лились сами собой. – Mamma, mi dispiace, vorrei che tu sia fiero di me, ma non ha funzionato. Non ho dimenticato le lezioni di chitarra e pianoforte, non dimenticato italiana, ma ha perso di vista la verità più importante che si ispira: di amare e di perdonare. Ho dimenticato come perdonare, anche se stessi. Ho quasi dimenticato come si ama, e ha causato tanto dolore a tutti. Se siete di fronte a me, non riuscivo a guardarti negli occhi. Mi dispiace (Мама, прости, я так хотел бы, чтобы ты гордилась мной, но из этого ничего не вышло. Я не забыл твои уроки игры на гитаре и рояле, не забыл итальянский, но упустил из виду самую главную истину, внушаемую тобой: надо любить и уметь прощать. Я разучился прощать, даже самого себя. Я почти разучился любить и причинил всем столько боли. Будь ты сейчас передо мной, я не смог бы взглянуть тебе в глаза. Прости)… – речь Эдварда была сбивчивой, почти бессвязной, мысли скакали и путались в голове, но каждое произнесенное им слово вмещало в себя частицу его боли и любви к людям, обретшим покой под могильной плитой, которую сейчас безотчетно гладили пальцы Каллена. – Простите, что не был здесь ни разу с момента похорон: я просто не мог заставить себя, мне было так страшно… дико страшно, что все случившееся – это моя вина. Как я мог прийти сюда, думая, что все это моих рук дело? Как?! Мне так не хватает вас, даже спустя столько лет. Мне не нужно многого – просто обнять вас, услышать ваши голоса… Я ведь почти забыл их и то, как звучит ваш смех. Я стараюсь сохранить в памяти как можно больше, но время безжалостно забирает у меня воспоминание за воспоминанием. Единственное, что ему не под силу – это вытеснить из моего сердца любовь к вам…

Эдвард говорил и говорил, боясь упустить что-то важное, оставить какую-либо недосказанность. Ему необходимо было поверить в то, что родители сейчас слышат его, понимают, а, главное, прощают.

Дождь, смешиваясь со слезами Каллена, приносил утешение, освобождал от тяжкого груза, с которым он прожил столько лет, смывал едкую соль с его душевных ран, омывал душу. Вместе с дождевыми каплями, стекавшими с волос и лица Эдварда прямо на могильную плиту, уходила и боль, словно родители стремились забрать себе ее часть, исцеляя искалеченное жизнью сердце своего единственного сына, столь любимого ими до самого последнего вдоха… и даже после…

Когда слов не осталось, Каллен не спешил встать и покинуть последний людской приют, продолжая сидеть и вслушиваться в барабанную дробь дождевых капель, с силой врезавшихся в надгробные плиты, смывая с них черную пыль и комочки земли. Еще никогда в жизни он не чувствовал себя так легко и спокойно, будто исполнилось его самое заветное желание – снова побывать в теплых, любящих объятиях родителей.

- Эдвард… – ладонь Беллы легла ему на плечо. – Пойдем, ты уже совсем промок, заболеешь же…

- Нет, дождь такой теплый, – медленно, будто нехотя, поднимаясь с колен, ответил он. – Белз, почему мы не подумали о том, что нужно принести с собой цветы?

- Ливень все равно уничтожил бы их в считанные секунды. Если хочешь, заедем сюда завтра по дороге в аэропорт, – предложила девушка, обнимая Каллена за талию.

- Да, заедем.

- А какие цветы любила твоя мама?

- Кажется, розы. Знаешь, такие маленькие… я не помню, как они называются, но у нас в доме всегда стоял свежесрезанный букет этих роз.

- Значит, завтра купим такой же букет и принесем его сюда. А сейчас нам пора, Эдвард, мне холодно, – поежившись, пробормотала Белла, успевшая промокнуть до нитки.

- Ты иди, я сейчас тебя догоню, – улыбнулся он, и, когда девушка отошла, заговорщицким тоном добавил, глядя на могильную плиту: – Это и есть моя Изабелла, уверен, она бы вам понравилась…

Еще раз проведя рукой по надписи на белом мраморе, Эдвард развернулся и поспешил следом за Беллой.

Чёрно-белый квадрат окна...

По углам разбежались тени...

И звенит серебром луна,

Ночь застыла в истомной лени...

Платья шёлк соскользнул с плеча

Невесомо струясь вдоль тела...