Голодная Стоит мужик — Колышется, Идет мужик — Не дышится! С коры его Распучило, Тоска-беда Измучила. Темней лица Стеклянного Не видано У пьяного. Идет – пыхтит, Идет – и спит, Прибрел туда, Где рожь шумит. Как идол стал На полосу, Стоит, поет Без голосу: «Дозрей, дозрей, Рожь-матушка! Я пахарь твой, Панкратушка! Ковригу съем Гора горой, Ватрушку съем Со стол большой! Все съем один, Управлюсь сам. Хоть мать, хоть сын Проси – не дам!» «Ой батюшки, есть хочется!» — Сказал упалым голосом Один мужик; из пещура [105]Достал краюху – ест. «Поют они без голосу, А слушать – дрожь по волосу!» — Сказал другой мужик. И правда, что не голосом — Нутром – свою «Голодную» Пропели вахлаки. Иной во время пения Стал на ноги, показывал, Как шел мужик расслабленный, Как сон долил голодного, Как ветер колыхал. И были строги, медленны Движенья. Спев «Голодную», Шатаясь, как разбитые, Гуськом пошли к ведерочку И выпили певцы. «Дерзай!» – за ними слышится Дьячково слово; сын его Григорий, крестник старосты, Подходит к землякам. «Хошь водки?» – Пил достаточно. Что тут у вас случилося? Как в воду вы опущены?.. — «Мы?.. что ты?..» Насторожились, Влас положил на крестника Широкую ладонь. – Неволя к вам вернулася? Погонят вас на барщину? Луга у вас отобраны? — «Луга-то?.. Шутишь, брат!» – Так что ж переменилося?.. Закаркали «Голодную», Накликать голод хочется? — – «Никак и впрямь ништо!» — Клим как из пушки выпалил; У многих зачесалися Затылки, шепот слышится: «Никак и впрямь ништо!» «Пей, вахлачки, погуливай! Все ладно, все по-нашему, Как было ждано-гадано. Не вешай головы!» – По-нашему ли, Климушка? А Глеб-то?.. — Потолковано Немало: в рот положено, Что не они ответчики За Глеба окаянного, Всему виною: крепь! [106]– Змея родит змеенышей. А крепь – грехи помещика, Грех Якова несчастного, Грех Глеба родила! Нет крепи – нет помещика, До петли доводящего Усердного раба, Нет крепи – нет дворового, Самоубийством мстящего Злодею своему, Нет крепи – Глеба нового Не будет на Руси! Всех пристальней, всех радостней Прослушал Гришу Пров: Осклабился, товарищам Сказал победным голосом: «Мотайте-ка на ус!» Пошло, толпой подхвачено, О крепи слово верное Трепаться: «Нет змеи — Не будет и змеенышей!» Клим Яковлев Игнатия Опять ругнул: «Дурак же ты!» Чуть-чуть не подрались! Дьячок рыдал над Гришею: «Создаст же Бог головушку! Недаром порывается В Москву, в новорситет!» А Влас его поглаживал: «Дай Бог тебе и серебра, И золотца, дай умную, Здоровую жену!» – Не надо мне ни серебра, Ни золота, а дай Господь, Чтоб землякам моим И каждому крестьянину Жилось вольготно-весело На всей святой Руси! — Зардевшись, словно девушка, Сказал из сердца самого Григорий – и ушел. Светает. Снаряжаются Подводчики. «Эй, Влас Ильич! Иди сюда, гляди, кто здесь!» — Сказал Игнатий Прохоров, Взяв к бревнам приваленную Дугу. Подходит Влас, За ним бегом Клим Яковлев; За Климом – наши странники (Им дело до всего): За бревнами, где нищие Вповалку спали с вечера, Лежал какой-то смученный, Избитый человек; На нем одежа новая, Да только вся изорвана. На шее красный шелковый Платок, рубаха красная, Жилетка и часы. Нагнулся Лавин к спящему, Взглянул и с криком: «Бей его!» — Пнул в зубы каблуком. Вскочил детина, мутные Протер глаза, а Влас его Тем временем в скулу. Как крыса прищемленная, Детина пискнул жалобно — И к лесу! Ноги длинные, Бежит – земля дрожит! Четыре парня бросились В погоню за детиною. Народ кричал им: «Бей его!» — Пока в лесу не скрылися И парни, и беглец. «Что за мужчина? – старосту Допытывали странники. — За что его тузят?» – Не знаем, так наказано Нам из села из Тискова, Что буде где покажется Егорка Шутов – бить его! И бьем. Подъедут тисковцы. Расскажут. Удоволили? — Спросил старик вернувшихся С погони молодцов. «Догнали, удоволили! Побег к Кузьмо-Демьянскому, Там, видно, переправиться За Волгу норовит». «Чудной народ! бьют сонного, За что про что не знаючи…» – Коли всем миром велено: «Бей!» – стало, есть за что! — Прикрикнул Влас на странников. — Не ветрогоны тисковцы, Давно ли там десятого Пороли?.. Не до шуток им. Гнусь-человек! – Не бить его, Так уж кого и бить? Не нам одним наказано: От Тискова по Волге-то Тут деревень четырнадцать, — Чай, через все четырнадцать Прогнали, как сквозь строй! — Притихли наши странники. Узнать-то им желательно, В чем штука? да прогневался И так уж дядя Влас. Совсем светло. Позавтракать Мужьям хозяйки вынесли: Ватрушки с творогом, Гусятина (прогнали тут Гусей; три затомилися, Мужик их нес под мышкою: «Продай! помрут до городу!» — Купили ни за что). Как пьет мужик, толковано Немало, а не всякому Известно, как он ест. Жаднее на говядину, Чем на вино, бросается. Был тут непьющий каменщик, Так опьянел с гусятины, На что твое вино! Чу! слышен крик: «Кто едет-то! Кто едет-то!» Наклюнулось Еще подспорье шумному Веселью вахлаков. Воз с сеном приближается, Высоко на возу Сидит солдат Овсяников, Верст на двадцать в окружности Знакомый мужикам, И рядом с ним Устиньюшка, Сироточка-племянница, Поддержка старика. Райком кормился дедушка, Москву да Кремль показывал, Вдруг инструмент испортился, А капиталу нет! Три желтенькие ложечки Купил – так не приходятся Заученные натвердо Присловья к новой музыке, Народа не смешат! Хитер солдат! по времени Слова придумал новые, И ложки в ход пошли. Обрадовались старому: «Здорово, дедко! спрыгни-ка, Да выпей с нами рюмочку, Да в ложечки ударь!» – Забраться-то забрался я, А как сойду, не ведаю: Ведет! – «Небось до города Опять за полной пенцией? Да город-то сгорел!» – Сгорел? И поделом ему! Сгорел? Так я до Питера! «Чай, по чугунке тронешься?» Служивый посвистал: – Недолго послужила ты Народу православному, Чугунка бусурманская! Была ты нам люба, Как от Москвы до Питера Возила за три рублика, А коли семь-то рубликов Платить, так черт с тобой! — «А ты ударь-ка в ложечки, — Сказал солдату староста, — Народу подгулявшего Покуда тут достаточно. Авось дела поправятся. Орудуй живо, Клим!» (Влас Клима недолюбливал, А чуть делишко трудное, Тотчас к нему: «Орудуй, Клим!» — А Клим тому и рад.) Спустили с возу дедушку. Солдат был хрупок на ноги, Высок и тощ до крайности; На нем сюртук с медалями Висел, как на шесте. Нельзя сказать, чтоб доброе Лицо имел, особенно Когда сводило старого — Черт чертом! Рот ощерится. Глаза – что угольки! Солдат ударил в ложечки, Что было вплоть до берегу Народу – все сбегается. Ударил – и запел: Тошен свет, Правды нет, Жизнь тошна, Боль сильна. Пули немецкие, Пули турецкие, Пули французские, Палочки русские! Тошен свет, Хлеба нет, Крова нет, Смерти нет. Ну-тка, с редута [107]-то с первого номеру, Ну-тка, с Георгием [108] – по́ миру, по́ миру! У богатого, У богатины, Чуть не подняли Весь в гвоздях забор Ощетинился, А хозяин-вор, Оскотинился. Нет у бедного Гроша медного: Не взыщи, солдат!» – «И не надо, брат!» — Тошен свет, Хлеба нет, Крова нет, Смерти нет. Только трех Матрен Да Луку с Петром Помяну добром. У Луки с Петром Табачку нюхнем, А у трех Матрен Провиант найдем. У первой Матрены Груздочки ядрены. Матрена вторая Несет каравая, У третьей водицы попью из ковша: Вода ключевая, а мера — душа! Тошен свет, Правды нет, Жизнь тошна, Боль сильна. Служивого задергало. Опершись на Устиньюшку, Он поднял ногу левую И стал ее раскачивать, Как гирю на весу; Проделал то же с правою, Ругнулся: «Жизнь проклятая!» — И вдруг на обе стал. «Орудуй, Клим!» По-питерски Клим дело оборудовал: По блюдцу деревянному Дал дяде и племяннице. Поставил их рядком, А сам вскочил на бревнышко И громко крикнул: «Слушайте!» (Служивый не выдерживал И часто в речь крестьянина Вставлял словечко меткое И в ложечки стучал.) Колода есть дубовая У моего двора, Лежит давно: из младости Колю на ней дрова, Так та не столь изранена, Как господин служивенькой. Взгляните: в чем душа! Пули немецкие, Пули турецкие, Пули французские, Палочки русские. А пенциону полного Не вышло, забракованы Все раны старика; Взглянул помощник лекаря, Сказал: «Второразрядные! По ним и пенцион». Полного выдать не велено: Сердце насквозь не прострелено! (Служивый всхлипнул; в ложечки Хотел ударить – скорчило! Не будь при нем Устиньюшки, Упал бы старина.) Солдат опять с прошением. Вершками раны смерили И оценили каждую Чуть-чуть не в медный грош. Так мерил пристав следственный Побои на подравшихся На рынке мужиках: «Под правым глазом ссадина Величиной с двугривенный, В средине лба пробоина В целковый. Итого: На рубль пятнадцать с деньгою Побоев…» Приравняем ли К побоищу базарному Войну под Севастополем, Где лил солдатик кровь? Только горами не двигали, А на редуты как прыгали! Зайцами, белками, дикими кошками, Там и простился я с ножками, С адского грохоту, свисту оглох, С русского голоду чуть не подох! Ему бы в Питер надобно До Комитета раненых. Пеш до Москвы дотянется, А дальше как? Чугунка-то Кусаться начала! Важная барыня! гордая барыня! Ходит, змеею шипит; «Пусто вам! пусто вам! пусто вам!» — Русской деревне кричит; В рожу крестьянину фыркает, Давит, увечит, кувыркает, Скоро весь русский народ Чище метлы подметет. Солдат слегка притопывал. И слышалось, как стукалась Сухая кость о кость, А Клим молчал: уж двинулся К служивому народ. Все дали: по копеечке, По грошу, на тарелочках Рублишко набрался… Пир кончился, расходится Народ. Уснув, осталися Под ивой наши странники, И тут же спал Ионушка Да несколько упившихся Не в меру мужиков. Качаясь, Савва с Гришею Вели домой родителя И пели; в чистом воздухе Над Волгой, как набатные, Согласные и сильные Гремели голоса: Доля народа, Счастье его, Свет и свобода Прежде всего! Мы же немного Просим у Бога: Честное дело Делать умело Силы нам дай! Жизнь трудовая — Другу прямая К сердцу дорога, Прочь от порога, Трус и лентяй! То ли не рай? Доля народа, Счастье его, Свет и свобода Прежде всего! вернутьсяКрепь – т.е. закрепощение, крепостное право. вернутьсяРедут – военное укрепление для роты или двух, защищенное снаружи рвом. вернутьсяГеоргий – имеется в виду Георгиевский крест – солдатский орден, учрежденный в 1807 г. и имевший форму серебряного креста с номером. Георгиевских кавалеров нельзя было подвергать телесным наказаниям, им также повышалось солдатское жалованье. вернутьсяРогатина – холодное оружие, часто применявшееся крестьянами: металлический крест с заостренными концами, надетый на древко. |
