Тут еще – накликала – Петр заявился.

– Сашута, понимаю, я не в праве… Но если б ты согласилась помочь!

– Сколько надо?

– Нет, я не то… Ну, не могла бы ты родить мне таблеток от алкоголя?

– Чего-чего?

– Пойми правильно – Сане ничего говорить не надо. Я сам все сделаю, ему никаких хлопот…

Выставила за дверь и Сане не сказала, конечно. И так самочувствие – родить летающую тарелку и улететь… Она уже подустала и отталкивала Саню, когда он с намерением приближался:

– Надумаешь какой-нибудь шпиндель, а я потом мучайся.

– Я же слесарь! – обижался Саня.

А когда кто-то наклеветал, что без него был Петр, он вскипел:

– Понятно! Ну гляди! – и побежал разбираться.

– Саня… – растерялся Петр.

– Я-то Саня! – раскачивал он пыл.

– А я вот, – Петр развел руками, – все пью…

Саня огляделся: одна циновка на полу, по углам икебана из бутылок. И вдруг пожалел его за такую японскую жизнь.

– Наливай.

– Твоя Сашута – золото, – убеждал Петр.

– Не трожь мою жену. Она тебе не Сашута. – И вообще слово «золото» он больше слышать не мог.

– Я не в том смысле. Святая женщина!

– А таблеток она тебе соорудит, – свеликодушничал Саня.

– Богородица!

Таблетки удались на славу. Петр, говорили, пить бросил.

Но запало его прощальное глупое слово. Если по уму – не такое и глупое. Пьяный – что малый. Устами младенца… А что?

– Сдурел, – равнодушно пожала плечами Саша, только он намекнул. Но постепенно и самой стало нравиться. Представить, как называют за спиной… И вообще нет проблем.

Готовились благоговейно. Недели за две стали говеть.

– Што, робяты, на этот раж удумали? – Бабка приехала моментально.

Когда началось, Саша обрядилась в белую рубаху. Бабка не нарадовалась на порядок.

Послышались стоны, «ох-хо-хо, – подумал Саня, – ох-хо-хо». Временно стихло – и опять невыносимые, совсем уж дикие звуки. Он не стерпел и ворвался в комнату. Бабка взвизгивала, заходясь нечеловеческим смехом.

Он взглянул на постель.

– Это что, ясли?

– Каки яшли? – выдавила бабка. – Каки те яшли?

– В каких Бог родился.

– Батюшки-шветы, корыто! Да ишшо и с трешшиной! Ох, детки…

Бог дал – Бог и взял. Сидели молча на кухне, кто-то позвонил в дверь.

– Петя! – обрадовался Саня. – Проходи, по маленькой. Дай стакан, – скомандовал жене.

– Благодарю, теперь ни грамма, – младенчески улыбнулся Петр. Он был в глаженом костюме, белой рубашке и протянул Саше букет: – Моим спасителям.

– Как живешь? – поскучнел Саня.

– Если б не вы… – (Саня остановил рукой.)

– Устроился в ателье, зарабатываю нормально. Я ведь всегда неплохой электромеханик был, – потупился он, но тут же благодарно воспрянул: – Вам не надо починить стиральную машину?

Им были обещаны ловкость и сила. Только стерпеть рвущий скачок – и распадется все, что стесняло, простор овеет вольной волей, наступит блестящая, яркая жизнь. И лишь показалось, что час их приспел, как ушлые ринулись вперегонки, спеша, мельтеша и толкая друг друга.

Вначале здесь стало тесней, чем прежде: полутьма качала, мерк вверху полусвет. Но было движенье, кружившее головы. Сперва не быстро, но ускоряясь, влекли их тьма и струенье потока, неся в сужавшуюся вокруг тесноту. Повеяло страхом, а скорость росла, как вдруг впереди забрезжило снова – и все, напрягшись, рванулись туда.

Внезапно путь преградила стена, как будто в насмешку светившая дырами. За ней был простор и, конечно, то новое, но тьма западней замыкала дорогу. Они еще пытались развернуться, выгибая тела и пружиня мышцы, – но смертный поток несдержимо стремил, и сил для возврата уже не хватало.

Тщедушные гибли легко и первыми, мгновенно плющась о злую преграду. И как ни старались исхитриться те, что посильней, поток все равно затягивал в дыры, – мучительно, медленно, по частям. И жизнь, истязав, плющило насмерть.

Всю долгую зиму, а затем и затяжную весну, приобретя, наконец, участок, он ждал и готовился: сколотил дощатую хибару, заказал буржуйку у деревенского жестяника и, несколько раз переменив намерения, так и не выбрал, что где посадит. Жена от него ушла двумя годами раньше, и теперь он бодрился, что это к лучшему: чем она умела помочь в таком деле. Столько сложностей, тонкостей – каждый овощ требует особого ухода, а если еще и садом заняться! Друзьям надоело даже подтрунивать над его приусадебными восторгами (только приятель-медик отнесся серьезно: «Езжай, заодно и нервы подлечишь»), и его отъезд отмечали радостно, но с облегчением.

Три дня, от утренней зорьки до вечерней, он перекапывал участок, выворачивал попадавшиеся валуны, насыпал и подравнивал гряды, сеял семена в продольные и поперечные – по науке – борозды. Лопата яро сверкала, но ее лезвие не ранило – свежие пласты лишь слегка вздрагивали, оживая от ласкового прикосновения воздуха. Стосковавшаяся земля, не утоленная дикими травами, готовно и благодарно подавалась навстречу. И труд свой он видел уложенным впрок в ровные, высоко поднятые (место было болотистым), засеянные будущим прямоугольники, которые в завершение щедро поливал, благо неподалеку оказалась яма, полная вытаявшей водой.

С сожалением вытряхнув последние капли, он повернул лейку носиком к себе, заметил какие-то скользкие травинки и смахнул их ладонью. Волоконца не отставали, он тщательно стал отчищать их – и с запозданием понял, что это раздавленные головастики, которых, должно быть, зачерпнул с водой из ямы, где их кишело множество.

«Жуткая смерть», – содрогнулся он. Солнце кричащей полосой разлилось по горизонту. Он долго мыл руки и старательно прополоскал носик лейки.

Ночью, в душно натопленной времянке, ему стало худо. Сердце сжималось, исчезая, а лекарств он не прихватил, понадеясь на свежий воздух и здоровое дело.

К утру боль отступила, лишь постукивало в висках, да временем темнело перед глазами. Тяжелая работа была позади, он ходил вокруг лачуги, кое-где подбивая гвозди, наносил хворосту на растопку и с глуповатой надеждой косился на засеянные гряды, а потом молился на небо, чтоб не посылало дождя и привелось полить самому.

Головастики – что ж, мало ли попадается с водой личинок, инфузорий, паучков, прыти которых не углядишь. Мало ли живого вообще уничтожаешь за жизнь – выпивая, съедая, растаптывая, не заметив.

Однако перед тем как набрать воды, он гулко хлопнул в яму лейкой, предупреждая. Но как медленно и осторожно ни опускал ее, на дне уже полоскались двое самых резвых, и пришлось вылить их назад. Он начерпал воды ковшом и, обретя покой, снова радовался, как темнеет и веселеет земля, насыщаясь летучим леечным дождем.

Тяжелой волной докатилось: не так.

Она не спешила откликаться на первый, хоть и тревожный зов. Волны сходились, пересекались и, бывало, поглощали возмущение иль угасали сами собой. Она терпеливо перемогалась, хотя оттуда не утихало, и продолжала следить остальное, направляя отчаянью нужную помощь.

Но та тревога уже устоялась, грозя застареть в исказившихся связях. Проявление тупо уничтожало себя, и потому становилось невмочь, и жизнь взывала, требуя строя. Пора. Она тяжело развернулась туда.

Обратная вспышка прострелила ее саму, и, без расчета тратя силы, она крушила непорядок, превозмогая волей боль и разлад. Облегчающей вестью повеяло встречь. Ответные волны гасили боль, и та, соскользнув, затихала безвредно.

Но где-то снова всплеснула беда, и она, переждав, обратилась туда, богатая мощью правой победы.

Воротясь в город, он записал философическую притчу: