Наступила зима. Она не принесла мира в напряжённые отношения между казанцами и ханом. Вскоре донеслись тревожные вести с русских границ: великий московский князь прибыл во Владимир и начал собирать полки. Повелитель насторожился, он ощутил новую опасность, грозящую со стороны Москвы, и разослал по всей Казанской земле гонцов с приказом бекам, мурзам и огланам явиться в столицу для её обороны. Но к городу прибыли лишь отряды приверженцев крымского правления. Оппозиция воспрянула духом, и в месяце зуль-каада 952 года хиджры[7] назрело то, чего больше всего опасалась Сююмбика-ханум.

В этот день на базарных площадях мурзы, беки и огланы из стана заговорщиков собирали народ. Перед толпой они выступали с пламенными, зажигающими речами:

– Слушайте, казанцы! И не говорите, что вы не слышали! Хан Сафа-Гирей превысил власть перед Аллахом и людьми! В гордыне своей он возвысился над всеми казанцами, приблизил к себе чужаков-крымцев!

– Скольких знатнейших людей – гордость нашей земли, предал он позорной смерти? А сколько уделов роздал крымцам?

– Как долго будет дозволено им грабить народ, копить казну и отсылать её в Крым?!

Гневные слова падали в благодатную почву. Толпа всё увеличивалась, волнение нарастало, уже слышались отдельные выкрики с призывами идти на ханский дворец. На улице стоял сильный мороз, обычный для этого времени года, но люди ничего не чувствовали. Мужчины слушали выступающих, сжимали крепкие кулаки и яростью загорались глаза. А из Соборной мечети, покинув молитвенный приют, двинулась процессия во главе с сеидом Беюрганом. Сеида сопровождали благочестивые шейхи, муллы и имамы. Впереди процессии в фанатичном танце кружили дервиши. Они, как крылья, раскидывали полы своих дорожных плащей и взмахивали массивными посохами – извечными спутниками в долгих дорогах. Суровы были лица аскетичных монахов, зычны крики мощных глоток:

– Слушайте, слушайте все!

– Собирайтесь на базарной площади!

– Идёт сам сеид!

– Всевышний будет говорить устами сеида!

Люди, послушные призывам дервишей, выходили из своих домов, устремлялись к базарной площади. Огромная толпа расступилась, пропуская служителей Аллаха. Сеид Беюрган взобрался на возвышение, воздел узловатые старческие руки к небесам:

– О правоверные! Тяжёлые времена пришли на нашу благословенную землю. Гяуры топчут наши поля, жгут дома и убивают правоверных. Но страшней гяуров появился враг у Казанской земли: крымский выродок коварной змеёй вполз в ханский дворец и управляет нами! О правоверные! Пусть ваши глаза увидят, а уши услышат! Он с нами одной веры, но он хуже гяура нечестивого. Крымец затягивает петлю на шее нашего народа и смеётся, глядя на его мучения. О правоверные! Не прощайте своих обид и оскорблений, не прощайте потоков крови благородных мужей, пролитых злодеем! Не прощайте слёз жён и детей мученически казнённых карачи!

Толпа кричала, потрясала кулаками, некоторые плакали. Над головами людей плетью взвился пронзительный крик:

– Веди нас, благочестивый сеид! Изгоним злодеев-крымцев с нашей земли! Долой хана Сафу!

– Лягыйн!!![8]

Вмиг всё переменилось. Со всех сторон нукеры мятежных беков несли охапками сабли и ятаганы, самые нетерпеливые вырывали крепкие колья из изгородей. По кривым улочкам с визгом пронеслись всадники. Все бросились к цитадели.

Повелитель, которому доложили о беспорядках в столице, не сидел сложа руки. Крымская гвардия, вооружённая до зубов, перекрыла ворота, ведущие на Ханский двор. Закрывать ворота крепости не было никакого смысла: дома и дворцы мятежных эмиров на Кремлёвском холме кишели казаками и повстанцами.

Сафа-Гирей в кольчуге и полном боевом вооружении вскочил на подведённого скакуна. Конь горячился, из его ноздрей струился пар, ложился серебристой изморозью на роскошную гриву. Оглан Кучук командовал крымской гвардией, по его приказу распахнули ворота. По снежному насту заскользил десяток крытых кожей кошёв с жёнами, детьми и наложницами хана. Обоз под охраной ногайцев Сююмбики-ханум спешил покинуть взбунтовавшийся город. В одном из возков откинулся кожаный полог, в проёме мелькнуло бледное лицо Сююмбики, старшая ханум с укором взглянула на высокородного супруга. У Сафа-Гирея неприятно заскребло на сердце: «А ведь она предупреждала, Сююм всё заранее предвидела…» Но разумные мысли залил ничем не сдерживаемый гнев: «Как они смеют?! Как посмели чёрное быдло и их трусливые вожаки, прячущиеся за спину простолюдинов, заставлять меня, потомка великого рода, во второй раз покинуть Казань? Никогда! Никогда я не оставлю этот город! Всех уничтожу, всё залью кровью непокорных! Здесь надолго запомнят руку настоящего хана!»

Подскакал Кучук, склонив голову, доложил:

– Повелитель, они идут!..

Бесконечной казалась зимняя дорога, бескрайние белые поля расстилались до самого горизонта. Кое-где зубчатой стеной вставал заснеженный лес. Мороз охватывал тела и души беглецов, и в ледяном безмолвии слышались скрип полозьев, храп лошадей да редкие вскрики возниц. Изгнанный хан в угрюмом молчании возглавлял караван со своим гаремом. Здесь было всё, что осталось у Сафа-Гирея от его огромного богатства. Да что богатство, он потерял преданных людей. В страшной жестокой сечи, которая продолжалась до самой ночи, полегла на улицах Казани ханская гвардия – его гордость. Самого повелителя чудом спас Кучук, и под покровом ночной темноты вывел господина к подземному ходу. Следом выбрались два десятка нукеров. Некоторых из них – израненных и обессиленных, приютили в приграничном ауле Ия. Теперь осталась позади покрытая льдом речушка Кинельчеку, отсюда начинались ногайские улусы, их необъятная степь.

Тронув поводья коня, Сююмбика подъехала к мужу. Заботливым взглядом он скользнул по укутанному в меховой башлык[9] женскому лицу:

– Замёрзла?

Ханум покачала головой:

– Не забывайте, мой господин, я выросла в этих местах и привычна не к таким морозам.

– Да, я помню, – рассеянно отвечал Сафа-Гирей. Голос его стал мечтательным и глухим, словно и не было его здесь. – А в Крыму сейчас всё по-другому. Идут дожди, ветер с моря холодный, но не такой, как здесь. О, Крым, благословенная земля!

Сююмбика рассердилась, откинула с лица башлык, открылись гневно сверкающие глаза и крепко сжатые губы:

– Если бы вы, мой муж, поменьше думали и мечтали о Крыме и своих крымцах, не постигло бы нас это несчастье! И не брели бы мы, как нищие скитальцы, в поисках приюта у моего отца!

Сафа-Гирей вздёрнул голову, стальной блеск отразился в красивых серых глазах:

– Не первый раз забываешься, Сююмбика! А должна помнить, что ты всего лишь женщина, а я твой господин!

– Может быть, вы и господин, – со спокойной холодностью отвечала ханум, и только подрагивающие на поводьях руки указывали, чего ей стоило это внешнее спокойствие. – Только хан без юрта всё равно, что джигит без коня!

Сафа-Гирей дико вскрикнул, взмахнул над головой камчой, словно сабли, скрестились два взгляда – его и её. Мужчина стеганул хлёсткой плетью по бокам скакуна, жеребец взвился на дыбы, звонко и обиженно заржал. Хан осадил его, рванул поводья и помчался в хвост обоза, туда, где в сёдлах, мерно покачиваясь, ехали крымские сподвижники. Сафа-Гирей развернулся на ходу, крикнул властно:

– За мной! Едем в Хаджитархан!

Вскинулись крымцы, пошли в ход нагайки, с криком и улюлюканьем рванули воины за своим ханом. Снежная буря, поднявшаяся под копытами бешено скачущих коней, осыпала белой порошей кошёвы и людей, остающихся на дороге.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.