Неох не переставал осматривать мнением свое имение, помещал его в карманы как возможно усерднее, а Владимира старалася прибрать важные записки покойного родителя; и когда находились они в сем расположении, то два служителя ввели под руки пришедшего в чувство старика. Как скоро взглянули они друг на друга все трое, то все равно остолбенели и сделались бессловесны; первосвященникова должность была опамятоваться прежде всех, он так и сделал; спрашивал Неоха как незваного гостя, каким образом он зашел в его кабинет и какую имел в том нужду? Студент принимался много раз отвечать на его вопрос, но не не мог ни поворотить языка, ни собрать своих мыслей, ибо страх и отчаяние владели им больше, нежели красноречие и моральная философия. Первосвященник из такого большого его смущения мог заключить, что он был участником в искании его смерти, в чем и не погрешил против чести и добродетели.
К великой прискорбности такого отца, который любил дочь свою чрезвычайно, должен был он признать и ее участницею изготовленной ему погибели. Старик, проливая горькие слезы, спрашивал у Владимиры, что понудило ее восстать против отца и, забыв страх божий, искать его смерти? Владимира не могла ничего отвечать ему на сие и была в ужасном исступлении; она смотрела на отца отчаянными глазами и, казалася, как будто бы совсем лишалась употребления разума. Первосвященник велел ее проводить в ее покои и как возможно стараться о приведении в чувство; а Неоха, как такого гостя, который без зову посетил его кабинет, приказал он, опоржнив его карманы, проводить к жрецам в покаянную и там весьма за крепким караулом содержать до разобрания дела, и чтобы никого к нему не подпускать, какого бы звания кто ни был. Служители первосвященниковы не весьма учтиво провожали Неоха до храма Чернобогова и уговаривали его самым неполитичным образом, то есть пощечинами и оплеушинами. Солнце тому свидетель, что они расколотили ему всю голову и весь воздух тогда наполнен был жалостным воплем. Они уже были в ограде храма Чернобогова, как встретился с ними тот жрец, которому должно было заключить Неоха в темницу и принудить его к покаянию, что жрец тот немедленно и учинил. Неох, идучи в преисподнюю, укорял свою судьбину и говорил так: «Льстивое и несправедливое счастие; ты мне показалося на час или для того, чтобы омерзеть передо мною, или для той причины, чтобы поругаться мною. Я знал и прежде, что знаки твоего снисхождения лживы и недолговечны; они показываются людям, не имев начала, следовательно, бедственное окончание всегда готово. Нет в свете переменчивее тебя и ветренее; кто желает получить твою благосклонность, тот не зная и нечувствительно ищет своей погибели и падает с тобою на дно злоключений; можешь ли ты быть хорошим проводником, когда ты слепо; можешь ли быть воздержанием, когда ты неумеренно; можешь ли быть спасением, когда ты завистливо так, как Гарпия[114]? Однако при всем этом ты нам милее всего на свете». Сие нравоучение поставлено тут некстати, но это самое и красота книги; стихи украшает рифма, а романы или сказки украшаются нравоучением, поставленным некстати, и еще больше, как занятым из какого-нибудь хорошего сочинения.
По правилам сочинения романов или сказок в сем месте должно описывать разлуку любовников, как они проклинают свою жизнь, желают всякий час смерти, ищут, чем заколоться, но в отчаянии не находят, желают прекратить оную ядом, но яд не скоро уморит; итак, отдумывают, теряют наконец все свои чувства и вместо обморока засыпают, и спят до тех пор, покамест теряют желание к смерти и вздумают начинать жизнь снова, хотя и без любовника. Но я последую лучше здравому рассуждению и буду сказывать то, что больше с разумом и с природою сходно. Смерти не так весело ожидать, как свадьбы, и для того Неох не спешил увенчаться земляною диадимою; сверх же того знал он и это, что он мне весьма надобен для продолжения моей сказки, а сочинителю для продолжения книги; я же человек не приказный, следовательно, есть во мне сожаление, и причиною его смерти быть мне не должно. Мог бы я последовать тем сочинителям, которые, желая украсить свое издание какими-нибудь важными случаями, глотают по целой армии в сутки; но я не желаю запрячь Адонида в Марсову колесницу и Венеру никогда не отдам в солдаты, как многие это делают под разными видами; знаю, что без разума удивлять людей знак подлой души и несносного пустомели.
Отчаянный человек подобен тому, который тонет в море, и что ему ни кинь, он за все хватается и во всем полагает свою надежду и спасение.
Равно и Неох, находяся в заключении, выдумывал всякие способы к своему избавлению, но все оные казалися ему слабы; наконец, советуя сам с собою очень долго, нашел один случай, которым без сомнения надеялся освободиться из темницы. Тот жрец, который его заключил в оную, был неизъясненно скуп, и упражнялся больше в собирании богатства, нежели в церковных обрядах; чин его не мешал ему утеснять людей, отнимать их имение и проливать слезы. Он часто вступал в приказные дела и смиренным образом отнимал насильно у другого имение, совсем ему не принадлежащее, часто доносил на многих духовных особ неправильно и тем получал себе половину их имения. Впрочем, часто поучал на кафедре народ, а больше, чтоб имели любовь к ближнему, так как сами к себе, и изъяснял сии слова с такою кротостию, как будто бы он сам никакому пороку подвержен не был. Много было таких людей, которые держали его сторону и ни под каким видом согласиться не хотели, чтобы он имел какое-нибудь светское пристрастие. Неох действительно был уверен в себе, что он всякого человека склонить может на свою сторону, а особливо ежели узнает его пристрастия. Итак, позвал к себе темничного приставника и велел доложить жрецу, что он имеет до него прекрайнюю нужду и что нужда эта времени не терпит. Имай, так назывался жрец, услыша сие от приставника, приказал привести перед себя Неоха, которого принял грубым видом и суровыми словами; потом выслав всех вон, ожидал от невольника изъяснения. Неох, вставши перед ним на колени и приняв на себя смиренный и отчаянный вид, говорил ему так: «Великий священник Чернобогов! Я вижу, что я противен богам и жизнь моя в скором времени скончается, то должно мне покаяться во всех сделанных мною согрешениях и просить тебя, чтобы ты молитвами твоими предстательствовал о мне великому Чернобогу. Во время вчерашнего жертвоприношения во храме отошел я на другую сторону каплицы[115], где увидел прекрасную девушку, которая умоляла великого Чернобога со слезами, чтобы недавно умершему ее брату облегчил он наказание во аде. Я, вслушавшись в ее слова, дерзнул на непростительный грех, вошел весьма осторожно в каплицу; прикрыт будучи завесами оныя, говорил божеским голосом, что я намерен посетить ее нынешнюю ночь и показать ей все мое снисхождение. Услышав мои слова, пришла она в великое замешательство, а наконец пришед в радость, обещала принести мне золотую жертву у себя в доме. Но мне уже теперь никакое сокровище не надобно, и я желал бы только, чтоб грех сей мне был отпущен». Имай при сем слове усмехнулся и вместо строгого нападения на Неоха хвалил его изрядную выдумку. «Правда, — говорил он с веселым видом, — что такое дерзкое предприятие достойно всякого наказания, но такому молодому человеку, как ты, несколько простительно; я бы хотел посмотреть эту весьма суеверную девушку не для обещанной тебе корысти, но единственно только для того, чтобы вы весть ее из заблуждения». Неох, уразумев его загадку, говорил: «Отец Имай, ежели изволишь, я тебя провожу к оной; долг твой того требует, чтобы ты исправлял людей, впадающих в прегрешения». Жрец с превеликою радостию на сие согласился, и начали они приготовляться.
Неох выпросил у Имая жреческое платье, надел его на себя, чтоб удобнее и без подозрения из монастыря мог выйти. Имай прибрался несколько попорядочнее, ибо в нем не одна страсть к прибытку действовала, но вселилось нечто и другое; итак, выступили они за ограду Чернобогова храма. Неох привел жреца к некоторому большому двору и просил его, чтобы он несколько подождал, а он пойдет и уведомит хозяина о пришествии к ним великого Чернобога во плоти. Он знал, что двор этот был проходной; итак, убрался благополучно, а жрецу оставил надежду и титул самого изрядного дурака. В городе остаться ему никак было невозможно; итак, не дожидаясь света, поручил себя произволению судьбины и сделался в первый раз путешественником в свете; может быть, сделал он сие по необходимости, а может, и в угодность сочинителя; все статься может. Имай дожидался с превеликим нетерпением и готовился оказать свое красноречие, чтоб тем больше походить на бессмертного. В сем его веселом воображении прошла уже вся ночь, он увидел свет и с ним узрел вместе, что он обманут и что всего ему было досаднее так то, что в таком почтенном чину и в глубокой старости весьма искусно одурачен. Почему видно, что старость и высокие чины не делают нас разумными; они производят только к нам в других почтение, а дурачества нашего у нас они отнять не могут. Он столько озлился на незнаемого им Неоха, что в ту же минуту готов был позабыть все свое смирение и растерзать его на части; и действительно бы сие сбылось, ежели бы Неох ему попался в руки: ибо со жреческою злостию и ехидна сравниться не может. Они не так, как мы, простолюдины, злятся до тех пор, покамест положат его во гроб и засыплют землею; но другие говорят, что они и во аде не забывают своего свирепства. Однако как бы то ни было, а Имай принужден был возвратиться домой и принести в оный вместо золотой жертвы превеликую досаду и огорчение. Он предприял сказать, что невольник разломал двери и ушел из-под караула, ибо другого не вздумал ничего к своему оправданию.
