До них оставалось всего ничего, особенно по сравнению с уже пройденным путем, но тут под ногу Шепард попал обломок, и она вновь полетела на землю, едва успев сомкнуть руки вокруг головы мальчишки, чтобы хоть немного смягчить для него встречу с землей.
Батарианец вырос над ней, как тень смерти. Его образ – высокий, сильный, с двумя парами яростно горящих глаз и кривящимся в злобном оскале ртом каленым железом отпечатался в мозгу девушки. Она увидела, как он поднимает пистолет, и голос в голове констатировал:
«Это конец». Она не успела бы сделать ничего, лишь сдвинуться на пару сантиметров и дать мальчишке последний шанс выжить, если случится чудо и выстрел не прошьет насквозь их обоих. Это она и сделала.
Сердце замерло, взгляд впился в глаза врага, Шепард хотелось зажмуриться, но она как зачарованная смотрела на собственную смерть и не могла отвести взгляда. Она видела, как батарианец оскалился сильнее, и в глазах вскипела ярость от подобной дерзости.
Я скоро снова буду с вами, мама, папа… – пронеслось в голове у Шепард.
Грянул выстрел. Она приготовилась к боли, но вместо этого батарианец зашатался и пистолет в его руке дрогнул – пуля попала врагу в бок. Голову Шепард пронизала острая боль, побуждающая к мгновенным действиям. Она не стала разбираться в них, поддавшись порыву.
Девушка бросилась вперед, повалив замешкавшегося противника на землю, и изо всех сил ударила его по запястью, вынуждая разжать пальцы. Стоило пистолету оказаться в ее руках, как прогремел новый выстрел, он снес батарианцу половину головы, тело под ней дернулось, вызвав букет тошнотворных воспоминаний о том, что она видела в горящем доме. И Шепард выстрелила снова. А потом еще раз и еще, и еще… пока и здесь не закончились заряды, после чего в ход пошел приклад.
К тому времени, как солдаты Альянса оказались рядом, этого батарианца можно было опознать лишь по зубам. Два мертвых батарианца. «Ложечку за маму, ложечку за папу» пришла в голову дикая ассоциация… и Шепард закричала.
Ее трясло, но она отбивалась с отчаянием и звериным ожесточением, когда кто-то стащил ее с мертвого тела и увел в сторону. Далеко не сразу она осознала, что с нею говорят на родном языке, повторяя: «все в порядке, ты в безопасности, все закончилось». Когда она проморгалась, то увидела перед собой встревоженное лицо смуглого офицера с темными глазами… и исцарапанными ее ногтями щеками. Впрочем, рассерженным он не выглядел.
Он выглядел понимающим. А еще рядом с ним было безопасно. И это стало последней каплей. Сжатая внутри пружина распрямилась, дыхание заклокотало в горле.
— Они убили мою маму… – прохрипела Шепард, слабеющими пальцами цепляясь за китель офицера, – … и папу… они… они всех убили…
— Мне очень жаль, девочка… – вздохнул тот, прижимая ее голову к своей груди. – Мне очень жаль…
Его голос стремительно отдалялся, кровавый туман, пляшущий перед глазами Шепард, сгущался и темнел, уплотняясь и затягивая ее в себя. В самой его глубине тускло поблескивали звезды.
— В чем дело?
Знакомый и столь любимый голос с рокочущими нотами вырвал Шепард из воспоминаний. Она моргнула и перевела взгляд на Гарруса. Турианец лежал рядом на боку и наблюдал за ней, приподнявшись на локте.
Как давно он не спит?..
— Плохие сны, – не стала скрывать она. – Плохие воспоминания.
— Расскажешь?
Гаррус смотрел на нее прямо, и она знала – он действительно хочет знать, но в его голосе не было никакого нажима. Она могла бы сказать «потом», и он бы терпеливо ждал, когда наступит это «потом». Она могла бы сказать «никогда», и он бы больше не спрашивал. Но он надеялся, что она расскажет.
— Мне часто снится тот мальчик с Земли, – ответила Шепард, вновь переводя взгляд на звезды. Боль от воспоминаний о Земле всё ещё обжигала изнутри, но рядом с Гаррусом что-то менялось. Когда он был рядом, боль и страх не могли пробраться в глубину сердца. Ему она могла рассказать. – Глупо так думать, я знаю. Что сделано, то сделано. Но просыпаясь, я не могу отдаться от мысли, что он был бы жив, если бы я потратила тогда пару минут и вытащила его из чертовой вентиляции. А сегодня во сне его место занял другой мальчик. С Мендуара.
Гаррус напрягся, Шепард не увидела этого, но почувствовала его едва уловимое движение. Мендуар всегда был ямой со змеями, которую они не ворошили.
— Он погиб там? – осторожно спросил турианец, усаживаясь в постели и притягивая Шепард в свои теплые объятия. Температура его кожи была выше человеческой, да и пластины казались чуть теплыми. С тех пор, как начался их безумно-странный роман, Шепард успела привыкнуть к ощущению соприкосновения кожи и его пластин. Успела полюбить это ощущение, ведь оно означало, что в безумной гонке за выживание всей чертовой галактики всё ещё находилось время для чего-то, кроме смерти, крови и горя. Для чего-то хорошего и светлого.
Женщина оторвала взгляд от равнодушных звезд и посмотрела в голубые глаза турианца. Холодный оттенок, но такое теплое выражение. Гаррус поддерживал ее всегда: он лез за ней в пекло, он верил ей, когда даже она сама не могла верить себе до конца. Он прикрывал ее. Не только от вражеских пуль, но и от отчаяния. Ему она могла рассказать.
— Нет, он выжил. – Она покачала головой, а потом рассказала.
Рассказала о своем тайном месте на холме и о том, как ссорилась с родителями, называя их ограниченными и не способными видеть дальше собственного носа. Шепард впервые за всю жизнь осмелилась произнести вслух слова о том, как ей жаль, как она себя ненавидит за то, что эти глупые, злые слова стали последним, что она сказала родителям. Гаррус обнял ее крепче и коснулся своими жесткими губами затылка. Его пальцы бережно провели по ее щекам, стирая слезы. И Шепард рассказала, как убежала, как нашла того ребенка и как они едва не погибли. Как она впервые узнала о том, что потом в Академии называли «тактическим талантом». Как их спас отряд Альянса, как она, уже не соображающая, кто враг, а кто друг, разодрала лицо Андерсону. И о том, как после сводила с ума администрацию военной Академии, требуя, прося и умоляя принять ее на учебу уже сейчас, а не через два года. Как приемные родители тщетно пытались сблизиться с ней, как она отталкивала их, боясь, что стоит привязаться хоть к кому-то еще – и она снова ощутит запах гари и услышит скрежет батарианской речи в момент, когда меньше всего будет этого ожидать…
— Андерсон запомнил меня тогда, – говорила она, рассеянно водя пальцами по пластинам на руках Гарруса, сомкнутым вокруг ее тела. – Он приходил время от времени. Я любила эти встречи. Он приносил мне книги по военной истории, стратегии, тактике, учебники из академии. Родители не особенно одобряли, но, думаю, он понимал, что меня уже никто не разубедит. Но кое-что изменить во мне он все же старался.
— Месть? – негромко предположил Гаррус, и Шепард в очередной раз подумала, насколько хорошо этот мужчина ее знает. Если бы она доверяла ему хоть немного меньше, это обстоятельство пугало бы ее до чертиков.
— Месть, – кивнула она. – Я была очень упрямой. И я очень хотела извести в этой Галактике каждого батарианца. Мне было плевать, виноват он или не виноват. Мне было плевать, сколько ему лет, есть ли у него семья, каковы его взгляды… «хороший батарианец – мертвый батарианец» – вот мое кредо на тот момент. Это было что-то… – Шепард прищурилась, глядя в прошлое – …что-то по-настоящему темное во мне. И помимо прочего, я была достаточно умна, чтобы понимать: подобным кредо лучше не делиться с представителями Альянса, пусть даже и им батарианцы поперек глотки. Думаю, Андерсон тоже это понимал. И он очень мудро распорядился как своим знанием, так и моим расположением. Я ему благодарна. Не знаю, как именно, но в конце концов он сумел втолковать мне, что на одном желании убивать невозможно построить ни жизнь, ни военную карьеру. – Шепард на время умолкла, вспоминая те встречи, во время которых рассказы об удивительных далеких мирах частенько и, казалось, совершенно случайно перетекали на разговоры о чувствах, справедливости и разницей между воздаянием и местью. – Он говорил, что месть похожа на сильный огонь. С каждым новым поленом, подброшенным в нее, она все сильнее разгорается и поглощает, пожирая своего носителя, его цели, его личность, замещает собой все, что было важно… а в конце концов всё оказывается бессмысленно. Когда человек это осознает – уже слишком поздно что-то исправить.
