— Простите, — еще раз сказал Любомирский. — Так что, мне готовится к сеансу?

Конечно, я уже простила его, к тому же меня распирало любопытство, но все равно я сказала:

— Ох, можно подумать, что вы великий вызыватель духов! Или как это называется? Вадим Александрович, прекратите видеть во мне глупенькую девочку!

— Ничуть! — возразил он. — Но что вы скажете — мне приходить сегодня ночью?

Мы остановились около низенькой калитки, в зеленых зарослях утопал дачный домик.

— Ночью? — переспросила я. — Отчего же обязательно ночью?

— Иначе духа не вызвать…

Я разволновалась, но Вадим Александрович сказал:

— Если вам станет страшно, то мы немедленно прекратим эти глупые шутки. Даю вам честное слово.

Полночь была переполнена пиликаньем сверчков, шорохами сада, который вставал черной громадой сразу же в нескольких шагах от террасы, где стояли столик и плетеные кресла. В тяжелых старомодных канделябрах высились свечи. Несмотря на душную ночь, я куталась в легкую шаль, нервничала, перебирала локоны.

Любомирский пришел ровно в двенадцать, я слышала, как били часы. Он улыбнулся мне и положил на стол большую шахматную доску. В недоумении я пожала плечами:

— Я думала — будет спиритический сеанс, а вы принесли шахматы. Спешу вас разочаровать: я скучный соперник, вы сделаете мне мат на второй минуте нашей игры!..

— О нет! В шахматы мы не будем играть. Взгляните на доску внимательнее.

Я пригляделась и воскликнула:

— Здесь буквы! И не по алфавиту… Русские, латинские, греческие — ничего не понимаю.

Вадим Александрович положил на стол еще и крохотное фарфоровое блюдце.

— Кого бы вы хотели пригласить для беседы?

— Юлия Цезаря, — сказала я.

— Вот видите, нам как раз пригодятся латинские буквы.

— Подождите! — решительно запротестовала я. — Я пошутила! Моя латынь отвратительна. Не надо…

Вадим Александрович заговорил и насмешливо, и серьезно одновременно:

— У меня есть один знакомый призрак, я могу вызвать его, а вы при желании сможете задать ему интересующие вас вопросы. Но я хочу предупредить вас, что всяческое вызывание призраков есть грех, и наши действия непременно осудит ваш духовный отец и, возможно, наложит на вас епитимью.

Мои пальцы начали дрожать, и дрожь постепенно охватила всю меня.

— Я все понимаю!.. Я согласна!.. — едва смогла произнести я.

Вадим разложил странную доску, положил на нее блюдце, опустил на блюдце пальцы и сосредоточился на своих мыслях, смотрел на блюдце под своими пальцами, и я видела, как потемнели его глаза. Я немного испуганно наблюдала за его действиями. Поднялся ветер и погасил одну свечу. Блюдце начало двигаться по доске.

— Анна Николаевна, вы можете спрашивать, — сказал Любомирский.

Какое-то время я молча наблюдала за блюдцем, но потом осмелилась сказать:

— Можно ли мне спросить так, чтобы не могли слышать вы?

— Спросите про себя, — посоветовал он.

Я прошептала одними губами свой вопрос, перебирая бахрому шали, потом прикрыла глаза ладонью и, наконец, взглянула на доску.

— Будьте внимательны, — предупредил Вадим Александрович. — Если не верите мне, я могу даже не смотреть на буквы.

И он смотрел на меня, а блюдце само выбирало, что мне ответить.

— «Л — ю — б — о…» — медленно читала по буквам я. — Но это очевидно!.. — пожимая плечами, заметила я, но не стала развивать свою мысль. — «Любовь есть причина бед…» — сложилась фраза, и мне стало холодно и страшно одновременно. — Господи, что же это такое! Вадим Александрович, умоляю вас, прекратите!.. Я не могу больше! Мне страшно!

Вадим Александрович прекратил сеанс, поспешно подошел ко мне, обнял за плечи. Я была изумлена, возбуждена, испугана, мои пальцы отчаянно дрожали.

— Скажите, что эти слова — неправда! — попросила я.

— Это не мои слова! — сказал Любомирский мягко. — Но духи могут лгать.

— Это ложь, Вадим Александрович! — сказала я. — Ложь.

Вадим Александрович взял мою руку, поцеловал. И тихо сказал:

— Не принимайте слова близко к сердцу…

— Я испугалась, — таким же шепотом ответила я. — Мне никогда не было так страшно. Словно ко мне подошел совершенно незнакомый человек, которого я и увидеть не могу! Он был тут!.. Ветер, что поднялся в саду, — вы помните? — он был тут!..

— Анна… Милая моя Анна.

— Почему он сказал, что любовь станет причиной бед? Вы знаете почему?

— Я не знаю. Может, он позавидовал нам с вами? Я повернулась к нему.

— Нам? Опять вы смеетесь!.. Вам должно быть стыдно, Вадим Александрович! Как вы можете!.. Вы несносны. Зачем вы говорите такое? Разве нам можно позавидовать?

— Разве нет? — спросил, в свою очередь, он. — Мы молоды, сильны, у нас вся долгая жизнь впереди.

— У нас?..

— Все в наших руках, — задумчиво сказал он. — Мы в силах сотворить наше счастье. Как, впрочем, и несчастье тоже. Но мы в силах выбирать.

Я отняла руку, посмотрела в сад, сказала тихо и строго:

— Я не выбирала! Что поделать с тем, что у меня есть, но я не выбирала?

Горели свечи, оплывая от собственного жара и духоты июньской ночи. Вадим Александрович заговорил отстраненно:

— «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы».

Я поднялась, запахнула на груди шаль, несмотря на жаркую ночь. Вадим Александрович дотронулся до моей руки снова, удержал меня около себя. Я почувствовала себя абсолютно беспомощной.

— «Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит».

Я вздохнула, опустила глаза, мне было тяжело слышать такие слова. Но Любомирский сжимал мою руку и продолжал говорить словами Библии:

— «Любовь никогда не перестанет, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Ибо мы отчасти знаем, и отчасти пророчествуем; когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится».

И я переплела своими пальцами пальцы Вадима Александровича. Он обнял меня, прижал к себе, его губы около моего виска тревожно шептали:

— «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан. А теперь пребывают эти три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше».

Холодным лбом я коснулась плеча Вадима Александровича и подумала: «Что мне теперь делать? Что же делать нам? Нам всем?.. Вы знаете, мой милый, мой грешный проповедник?»

Но ничего не сказала. Мы стояли, обнявшись, и молчали. Боже мой, сколько мыслей овладело в тот момент мною!.. Казалось бы — конечно, глупо было допускать то, что допустимо не должно было быть по сути своей, по многим причинам, но я замерла — совершенно поглупевшая от счастья. Лихорадочно перебирая все свои настроения в жаркую летнюю ночь, я все время возвращалась только к одному: счастье мое порочно и грешно, и мысли мои порочны и направлены против истины и Бога.

Я не переставала думать о том, что в моей жизни главенствует Александр Михайлович, и, даже склонив голову на плечо возможного любовника, я помнила о супруге, даже в библейских словах Вадима Александровича о любви я слышала отголоски венчального обряда. И супругом становился по-прежнему мой муж — снова и снова, хотя, казалось бы, что мешало мне представить на его месте другого?

На следующее утро я проснулась со странным ощущением присутствия в комнате кого-то еще.

— Таня? — позвала я.

Никто не отозвался. Тогда почему столь ясно я представляла чей-то образ, слышала голос? Ах да! Сон!.. Удивительный сон. Я долго блуждала по темным комнатам, хотя прекрасно знала, что на улице день и солнце. Но окна в комнатах были тщательно зашторены. Я ходила, натыкалась на безмолвных людей. Я не знала, что они делали в темном доме, так же как не знала, для чего там и я сама. Мне вдруг захотелось выйти поскорей, но лабиринт комнат не заканчивался, пока я не побежала. Казалось, дом бесконечен, я словно бежала на месте, пока не забарахталась в нежных руках.