Жизнь моя была расписана: семь дней в неделе, двенадцать месяцев в году, двадцать пять ступеней лестницы из гостиной на второй этаж, два окна моей спальни, семьдесят жемчужин в любимом колье, обед с супругом в восемь вечера, две недели вакаций брата в моем доме. Все было проверено и незыблемо.

Но потом наступил одна тысяча девятьсот четырнадцатый год.

В четверг мы с Александром Михайловичем, как всегда, ждали гостей. Стало традицией собираться по четвергам у нас. Гости играли в карты, пили вино, разговаривали о политике и литературе, пели. Было интересно и весело, но со временем точно уходил смысл наших собраний, оставалась одна привычка, в которой наши гости искали забвения жизненных неурядиц.

Традицию собираться у нас приписывали мне. Не знаю почему. Возможно, господа любезно пытались сделать мне приятное. Еще до женитьбы у Александра Михайловича собирался своего рода «мужской клуб». С моим появлением его заседания не прекратились. В хорошем расположении духа муж шутил, что «мужской клуб» жив только благодаря мне, потому что гости приходят поухаживать за мной. Это было почти правдой.

Я не отвергала их, но и не поощряла. Их внимание первое время забавляло меня, потом я привыкла к нему. Потом — начала раздражаться. Но в обществе я уже слыла известной сердцеедкой. Моя ли в том вина, не знаю. Но таково было мнение, которым я обязана моим поклонникам. Александр Михайлович, казалось, относился к происходящему безразлично. Во всяком случае, редко выказывал недовольство. Как бы то ни было, о нашем доме говорили, к нам ездили, о нас знали. И это ему нравилось.

— Анна Николаевна, — дотронулась до моего плеча Таня.

— Что? Что случилось? — немного испугалась я.

— Гости приехали, а вас нету. Идите вниз. Там Сергей Иванович приехали. Уже справились о вашем здоровье! Беспокоятся.

— Полно тебе, Таня! Кто у нас сегодня?

— Сергей Иванович, но Александр Михайлович еще кого-то ждут.

— Пусть. Ты, Таня, ступай к себе.

Зная, как необыкновенно идет мне белая блузка с черным шнурком на стоячем воротничке, как мило скользят завитки на шее, я смело пошла в гостиную. Господа при моем появлении сначала замолчали, а потом заулыбались, заговорили разом, здороваясь. Гостей было двое.

— Анна Николаевна, — отрекомендовал меня Александр Михайлович.

— Добрый вечер, господа. Простите за опоздание, но я надеюсь, вы в мое отсутствие не скучали.

Господа поняли подвох в моих словах. Скучали — обидеть хозяйку, а не скучали — обидеть даму, за которой они все дружно ухаживают.

— Прошу к столу, — нашелся Александр Михайлович.

— Разве мы никого уже не ждем?

нет. Алексей Петрович прибыл только что. По пути в столовую меня остановил Сергей Иванович, молодой и самый пылкий мой поклонник.

— Не могу сдержать восхищения, — сказал он. — Позвольте вашу руку!

Я подала ему руку, думая, что он только проводит меня до стула. Но он чуть приподнял ее, развернул и неожиданно поцеловал туда, где бьется тонкой ниткой пульс.

— Что вы, Сергей Иванович, — равнодушно заметила я. — Вам стыдно! И не смущайте меня.

— Не будьте жестоки! — от его гладких и пухленьких щечек исходил экзотический аромат.

— Вы заставите ревновать Александра Михайловича!

За столом я была невнимательна. Пила вино, смотрела на игру света в хрустале и грустила.

— Господа, — спросила я, прервав общую беседу, — кто принес розы?

— Ваш покорный слуга, — поклонился мне Сергей Иванович.

— Ах, Сергей Иванович, — я сделала неопределенный жест рукою, — не дарите мне более таких порочных цветов. Я чувствую себя неловко.

Признаться, я плохо помню, как мне представили Сергея Ивановича. Смутно — какой-то бал, веселые лица, а вот во что я была одета и кто представил мне Сергея Ивановича, не помню. Но он стал бывать в нашем доме очень часто. Сменялись лица, приходили и уходили люди, а Сергей Иванович с настойчивостью постоянного поклонника являлся каждый четверг с цветами. Я привычно радовалась ему и его цветам, как радовалась бы приходам молочницы, лица которой никогда не видела.

Пустая болтовня в гостиной, обрывки разговоров.

— Как продвигается ваша работа, Александр Михайлович?..

— Нет, господа, я не согласен!..

— Позвольте, но этого не может быть…

Как порой противно становилось мне сидеть рядом с людьми, рассуждающими о политике, я скучала, ни о чем не думала. Отрывалась от созерцания зеркал, когда меня кто-либо звал по имени.

Я очнулась от очередной тирады, почувствовав на себе чей-то пристальный взгляд. Осмотрелась. В упор на меня смотрел Алексей Петрович. О, только не он! Такого поклонника мне не надо! Но в его карих глазах светилось счастье. Мне сделалось не по себе.

Чтобы немного отвлечься, я прислушалась к общей беседе.

— И только представьте, господа, — говорил мой супруг, — после всего случившегося Вадиму Александровичу еще вышла благодарность!.. Кто-то скажет — фортуна, а я бы сказал — характер.

— Вы о ком? — спросила я.

— О давнем моем друге, — ответил Александр Михайлович. — Вы с ним незнакомы.

— Я, пожалуй, смогла бы влюбиться в такого мужчину, — проговорила я, хотя не слышала начала рассказа. Мне хотелось немного поддразнить супруга и гостей, особенно Алексея Петровича. Господа замолчали и повернулись ко мне. Александр Михайлович невозмутимо, спокойно усмехнулся.

Поздно вечером, разбирая мне постель, Таня ребячливо и вместе с тем просто улыбнулась мне.

— Анна Николаевна! В ваши сети попал еще один несчастный! Алексей Петрович передал вам записку.

Я была уже в пеньюаре.

— Подай мне ее! — приказала я.

Суть — банальна, признания глупы, стихи — дурные. Я поморщилась, скомкала бумажку.

— Таня, когда он тебе дал записку?

— Как только пришли и в руку прямо сунули этот конверт, — и заговорила быстро и тихо: — Грех вам, Анна Николаевна! Негоже замужней даме головы кружить господам. Нехорошо. Сидят они, беседуют себе, а то и дело на вас смотрят! И как смотрят!.. Нельзя так!

— Почему ты стыдишь меня, Таня? Им должно быть стыдно! Быть в доме своего друга и ухаживать за его женою — не грех ли!

— Ах, не знаю, моя милая Анна Николаевна!

— Записку выбрось! — сказала я, укладываясь в постель.

Таня прибрала мои вещи.

— Может, сжечь ее? — спросила она все так же строго.

— Делай, что тебе угодно! Хотя нет. Положи записку мне на столик. Вот так. Она мне еще пригодится.

На следующий день я предъявила злосчастный клочок бумаги Александру Михайловичу.

— Ваши друзья стали проявлять излишнее рвение. Извольте видеть!

И я положила перед ним записку. Александр Михайлович взял ее, пробежался глазами по первым строчкам. Отложил письмо в сторону.

— Записка носит сугубо личный характер, как я понял, — сказал он. — Я не имею права ее читать, даже с вашего разрешения. Однако чего вы добиваетесь, придя ко мне в кабинет и размахивая у меня перед носом этой бумажкой?

Я не знала. Я ждала упреков, криков, проклятий, ревности, в конце концов, и натолкнулась на холодное равнодушие. Мне захотелось плакать, но было стыдно. Я присела на кожаный диван. Александр Михайлович сочувственно улыбнулся мне.

— Мне отменить гостей на следующий четверг? — спросил он.

— Не стоит из-за такой мелочи изменять старой привычке, — сказала я, поднимаясь.

Когда я уже была в дверях, Александр Михайлович окликнул меня. Я повернулась.

— Анна Николаевна, — сказал он, — никто не сможет вас огородить от вас же самой. Понимаете? Вы порой совершаете необдуманные поступки. Велите Тане приготовить вам кофе. Вы бледны.