Эту вот боярскую правду, опасные речи Шуйского Лев Сапега подробно изложил новому государю Дмитрию Ивановичу. Канцлер театрально разводил руками, жаловался на то, что не сыграл до конца свою политическую роль, до сих пор не сумел сломать непокорное Московское царство. Он напомнил тщеславному самозванцу его обещание, данное невесте Марине Мнишек и ее отцу, своему будущему тестю. Дмитрий клялся бросить им под ноги все царство и обогатить их род на тысячу поколений вперед. Иезуитам и королю Сигизмунду он говорил, что утвердит в Русском государстве латинскую веру.

Так получилось, что во главе похода против Москвы, финансируемого из польских и литовских земель, стоит уже не Лев Сапега, а Юрий Мнишек. Канцлер терпеть его не может, даже ненавидит. К Юрию Мнишеку примыкают магнат Вишневецкий и король Сигизмунд. В результате канцлер Сапега вроде оттесняется на второй план во всем этом деле, сулящем огромные выгоды всем тем персонам, которые помогли Дмитрию Ивановичу утвердиться на престоле.

– Вон куда вывернуло дело, начатое по идее моего давнего знакомца Федора Романова, – проговорил Сапега. – Ведь так мы с тобой можем в пух и прах рассориться с королем Сигизмундом и его сыном Владиславом, не так ли?

– Даже не знаю, что сказать тебе на этот счет, – задумчиво произнес государь Дмитрий Иванович. – Наверное, дело и вправду может дойти до того, что польские магнаты попытаются использовать меня, московского царя, против короля Сигизмунда Третьего.

– Тебе, русский царь, все известно не только о заговоре Шуйского, но и о злоумышлениях против нашего короля, – с доверительными нотками пробурчал Сапега и одобрительно покачал головой. – Надо же, ты знаешь то, о чем я не хотел бы и слышать. Тебе ведомы причины и нежелательные последствия заговоров, плетущихся в Москве и Речи Посполитой.

– Глядишь, скоро деньги из Москвы в Польшу потекут. Да и наоборот. Все они будут истрачены ради победы тех персон, которым и принадлежат эти средства. Только вот знать бы заранее, что нужно Господу Богу в этих опасных играх не на жизнь, а на смерть не только отдельных людей, но и целых государств.

– Интрига только начинает разворачиваться, – сказал Сапега и усмехнулся в унисон своим тайным мыслям. – Мы ведь тоже тобой не пальцем деланы. Уж как-нибудь сможем повернуть ход истории в нужную нам и Богу сторону.

Государь Дмитрий Иванович тоже улыбнулся и произнес немного отстраненно, даже не по теме разговора:

– Мне приснился весьма странный сон. Человек в богатых, поистине царских доспехах плакал над трупами русских воинов, порубанных им. Сначала я с презрением подумал, что это нервная экзальтация, игра горячечного воображения. Но я собственными глазами видел вихрь черной пыли, который мог выбить из седла хоть дьявола. Однако наш герой, истинный сын Ивана Грозного, усидел в седле. Потом этот великий воин и большой умница из клубов пыли поскакал в сердце Москвы, в Кремль. Он осадил белого коня у храма Василия Блаженного, снял с головы драгоценную царскую шапку, поправил ожерелье баснословной ценности и, плача, нет, даже рыдая, стал благодарить Господа Бога за то, что он готов царствовать, преумножать славу своих великих русских предков.

– Да, от настоящего сына Ивана Грозного можно ждать великих неприятностей для Речи Посполитой, даже если она моими усилиями, хотя и по идее Федора-Филарета Романова, помогла ему взойти на московский престол. – Сапега всплеснул руками и смачно выругался по-польски.

Полиглот Дмитрий Иванович ответил не менее смачно по-русски:

– Сын Грозного на престоле, ядрена вошь!

Встреча царя Дмитрия с матерью Марфой Нагой произошла 18 июля в подмосковном сельце Тайнинском. Это событие заставило трепетать чувствительные русские сердца. Надо же, через столько лет разлуки они наконец-то увиделись. Не случайно за инокиней Марфой, как укор и вызов всем лжецам и личностям, сомневающимся в чуде, был послан молодой князь, знаменитый военачальник Михаил Васильевич Скопин-Шуйский. Он был племянником боярина Василия Шуйского, ведшего разыскное дело в Угличе, объявившего когда-то на Лобном месте о гибели царевича Дмитрия и там же отрекшегося от этого. Марфу Нагую везли в царской карете. Самозванец подъехал к ней верхом и сделал величественный жест, приказывая кучеру остановиться. Сын и мать бросились в объятия друг другу. Четверть часа длилось это трогательное зрелище, сопровождаемое обоюдными рыданиями. Народ, разумеется, тоже плакал от умиления.

Потом мать и сын долго беседовали с глазу на глаз в шатре. Когда царь и царица вышли оттуда, толпа с радостью увидела, как нежно и трепетно обнимала Марфа своего единственного сына, обретенного после стольких лет разлуки.

«А ты молодец, Дмитрий Иванович! – похвалил себя самозванец. – Тебе все прекрасно удается. Эту трогательную сцену ты разыграл просто блестяще. Теперь никто из тех людей, которые все это видели, ни на минуту не усомнится в том, что во мне и в самом деле течет кровь царя Ивана Грозного. А это ко многому обязывает.

Так, что у нас дальше? Сегодня у меня состоится разговор с Филаретом Романовым. Я вызвал его к себе, хочу предложить ему, пока еще простому монаху, митрополичью кафедру в Ростове. А не опасно ли для него так широко шагать? Не порвет ли он свою рясу?

Мне надо привечать своих подданных, бескорыстно расточать великие царские милости. Без этого настоящему государю никак нельзя. Пора возвращать из годуновской ссылки всех своих любимых родичей.

Нет, не совсем так. Всех, наверное, не стоит. Это необязательно. А вот сына Филарета, малолетнего Михаила, я, пожалуй, обласкаю, оставлю при своем дворе. Идея вполне неплохая. Еще я пообещал моей любимой матери, что всех ее братьев Нагих вызову из ссылки, посажу их заседать в думе, осыплю чинами и деньгами. Что ж, так тому и быть».

Потом самозванец старательно изображал почтительного сына. Он долго шел пешком возле кареты, провожал любимую, дорогую царскому сердцу мать в Вознесенский монастырь. Дмитрий Иванович чуть ли не каждый день приезжал к ней, вызывая всеобщее ликование простодушного московского народа.

Когда Филарет Романов вошел в палату для беседы, Лжедмитрий с порога задал ему обескураживающий вопрос:

– Что, Филарет, думал увидеть здесь своего старого воспитанника Гришку Отрепьева? Удивился?

Филарет стушевался под пристальным взглядом царя. Он и сам сразу понял, что это не Отрепьев, но кто?.. Хотя это было не так уж и важно. Самое главное состояло в том, что с ним сейчас говорил русский царь.

После долгого размышления, отражавшегося на его красивом, породистом лице, он вздохнул и проговорил:

– Начало твоего правления уже меня поразило. – Романов покачал головой, чему-то немало удивляясь. – Ты правишь как великий, самый что ни на есть истинный государь московский. Я знаю, кто ты – настоящий Рюрикович, в котором течет кровь Ивана Грозного.

– Благодарю за признание истинного природного царя, – сказал Лжедмитрий, довольно улыбнулся и осведомился: – Ты сам до этого додумался или тебе кто подсказал?

Монах промолчал, а его собеседник продолжил:

– Вот видишь, Филарет Никитич, не пропала даром твоя блестящая идея с царевичем Дмитрием, восставшим из гроба. Ты не жалеешь, что соображение насчет самозванца, пришедшее тебе в голову, осуществились именно в моем лице, а не с рожей записного забулдыги-пьяницы Гришки Отрепьева? – спросил с легкой подначкой в голосе Лжедмитрий.

– Нисколько не жалею, государь, – коротко и немного потерянно произнес Филарет. – Моему монашескому сердцу уже радостно хотя бы оттого, что ты с первых дней царствования с пьянством на Руси решил бороться, как, впрочем, и с невежеством, взяточничеством, казнокрадством…

– Хватит, Филарет! – остановил монаха Лжедмитрий. – Не для того я тебя вызвал к себе, чтобы ты меня нахваливал, льстил мне. Я ведь знаю, что ты не льстец, а человек чести и слова. Ты мне нужен.