— Насчёт парня не было никаких распоряжений. Мне приказали забрать только тебя, больше никого.

Гюнтер отчаянно пытался что-нибудь сказать сыну. Назад он может уже не вернуться. Возможно, они видятся в последний раз.

— Ханкин? Ханкин, сынок, прости меня! Прости меня за всё!

Но мальчик и ухом не повёл, будто и не слышал.

Гюнтер сразу сник, позволив стражникам вытолкать себя в узкий коридор. Там они постояли некоторое время, пока стражник запирал дверь. Едва она закрылась, как Гюнтер услышал сдавленный крик: «Не трогайте моего отца! Пожалуйста, не делайте ему больно!»

Один стражник шёл впереди, другой подталкивал сзади, и Гюнтеру пришлось поспешить, следуя через коридор и вверх по винтовой лестнице. Его так шатало, что несколько раз он поскользнулся, больно ударившись коленом о каменные ступени. Собственное бессилие даже его самого раздражало. Он с самого детства мог постоять за себя и гордился этим.

Он привык полагаться лишь на собственные силы, но чувствовал нависающую тень приближающейся старости. Скоро придёт время, когда он не сможет пройти и несколько миль или сдвинуть гружёную плоскодонку, даже защитить себя. И тут его осенила ужасающая мысль. А что, если ему не суждено дожить до старости? А если его жизнь оборвётся уже сегодня?

Они вошли в большой прямоугольный зал, откуда перешли на другую лестницу. Сквозь узкие окна Гюнтер мимолётно увидел крошечные цветастые кусочки скрытого за этими стенами города, промелькнувшие, словно случайные слова смутно знакомой песни без названия. Но ему не дали остановиться.

Наконец, тюремщик постучал в тяжёлую деревянную дверь и, услышав приглашение войти, втолкнул Гюнтера в узкую комнату. В дальнем конце возвышался помост, на котором стояли стол и стул с высокой спинкой, а перед ними множество сидений — от резных, богато украшенных стульев до грубо оструганных скамеек. Герб короля и его дяди Джона Гонта, констебля Линкольнского замка, красовались над помостом словно близнецы-братья, как бы демонстрируя, что они равны. Это было единственным украшением комнаты. Гонт не торопился растрачивать на Линкольн свои несметные богатства.

Стоящий к ним спиной мужчина смотрел в узкое окошко. Он был богат, судя по длинному камзолу и берету на голове. Пояс на нём был из тончайшей кожи, усыпанной серебряными звёздами. Мужчина обернулся на звук открывшейся двери, и Гюнтер удивлённо заморгал. Он с трудом узнал в этом величественном мужчине того человека, которого в последний раз видел лежащим в грязи, с забрызганным кровью и нечистотами лицом и нескрываемым ужасом в глазах.

Долгое время они молча смотрели друг на друга. Роберт первым отвёл взгляд и отдал распоряжение стражникам:

— Оставьте нас. Подождите внизу. Я позову, когда закончу.

Два стража взволнованно переглянулись.

— Мастер Роберт, мы не можем оставить вас наедине… с мятежником. Вдруг он надумает бежать.

— Если вы будете ждать внизу, как я велел, могу гарантировать, что этого не случится, — отчеканил Роберт. — Вы видите какой-то другой способ покинуть эту комнату? Через эти окна даже кошка не протиснется, и даже выбравшись наружу, отсюда можно разве что улететь.

— А если он нападёт на вас? Он может вас убить…

— Надеюсь, вы обыскали его, перед тем как привести сюда, если конечно, у вас нет привычки оставлять заключённым оружие. Так? Тогда оставьте нас.

Роберт ждал у окна, пока не услышал топот на лестнице, после чего сделал несколько шагов навстречу Гюнтеру и сел, развернув стул лицом к арестанту. Он тяжело дышал и выглядел довольно бледным, а то и больным.

— Ты спас мне жизнь в Лондоне, — произнёс он спокойно, если сравнивать с тем рявкающим тоном, которым он обращался к охранникам.

Гюнтер промолчал, боясь сделать себе только хуже одним неосторожным словом.

— Ты один из моих арендаторов. Помнится, ты перевозил мои грузы.

Он сделал паузу, но Гюнтер промолчал, зная, что за этим последует вопрос, на который он ещё не придумал ответа.

— Почему ты вступился за меня? Если бы ты тогда промолчал, меня бы казнили, и свидетелей твоего участия в мятеже не осталось. Это тебе приходило в голову?

Гюнтер уставился на свои грязные руки.

— Я был так потрясён, увидев вас, мастер Роберт… То, что с вами собирались сделать… Они приняли вас за фламандского торговца. Я должен был их вразумить. Вы не заслуживали смерти.

— Фламандские купцы тоже, — резко добавил Роберт.

— Об этом я ничего не знаю.

— Хочешь сказать, что не нападал на них, или тебе неизвестно, заслуживают ли они смерти?

Гюнтер снова умолк. Ему было неведомо, что творится в голове этого человека. Зачем он допрашивает его? Что хочет выведать? Может, он хочет обманом заставить его обличить Ханкина?

Роберт поднялся со стула и принялся нервно расхаживать взад-вперёд на помосте.

— Что побудило тебя присоединиться к мятежникам, Гюнтер? Не могу понять, зачем семейному мужчине с женой и детьми так их подставлять? Ты ведь родился свободным, не крепостным. Хотел разбогатеть, да? Награбить золота или выгнать помещика и жить, как хозяин, в его усадьбе? Это тебе пообещали? Что ты намеревался изменить? Всегда найдутся те, кто будет властвовать над другими, и все власть имущие, кто бы они ни были, всегда будут богаче. Неужели ты хочешь, чтобы мы остались без твёрдой руки, чтобы каждый хапал, сколько может унести, чтобы сильные грабили слабых, чтобы наши берега остались без защиты и любой иностранный государь, жадно облизывающийся на наш остров, мог нас спокойно завоевать? — Роберт прервался, развернувшись к Гюнтеру. — А твой сын? Насколько я помню, он примерно того же возраста, что и мой, совсем ещё мальчишка. Зачем втягивать его в это безумие? Тебя не волновало, что в лучшем случае, его могут убить, а в худшем — изувечить и повесить?

— Моего сына там не было, — яростно возразил Гюнтер. — Отпустите его, и я соглашусь с любыми обвинениями.

Роберт устало опустился на стул.

— Ты глупец! Твой сын — ходячее доказательство того, что вы оба там были. Это же скажут и на суде, даже если я промолчу. Никто не видел вас в Линкольне больше трёх недель, а вернувшись, ты привез мальчишку раненым. Любой, кто бывал там, знает о пожарах и взрывах. Любой начинающий лекарь или даже простой солдат опознает пороховые ожоги, едва их увидев. Твоего сына осмотрят, Гюнтер, и его раны укажут, что вы не просто решили полюбоваться красотами Лондона, а были в числе мятежников, устроивших там погромы. А это уже государственная измена, и она заслуживает самой жестокой казни.

Гюнтер почувствовал, как его покидает надежда. Теперь ему уже нечего терять. Он шагнул вперёд, хотя здоровая нога едва помогала сохранять равновесие.

— Мой мальчик никогда бы… Он и впрямь сбежал в Лондон после нашей ссоры, собираясь присоединиться к мятежникам. Но вы же сами сказали, что он всего лишь мальчишка, не способный принимать самостоятельные решения. Для него всё это было лишь приключением… Но у него скрутило живот при виде первых же бесчинств. Он не принимал в них участия, клянусь. Кто-то бросил в огонь бочонок с порохом ещё до начала резни. Его ранило, и он дополз в укрытие под стеной. Я поехал в Лондон с единственной целью — разыскать его, а когда нашёл, он так страдал от боли, что не мог и на ноги подняться. Мне пришлось тащить его на себе до самого дома. Он никому не причинил вреда, клянусь собственной жизнью и жизнью его матери. Не дайте его казнить. Тогда я замолвил за вас слово, мастер Роберт, так помогите же ему сегодня, жизнь за жизнь. Сейчас я полностью в вашей власти и готов принять любое выдвинутое против меня обвинение, только отпустите его домой к матери, сестре и младшему брату. Им нужна его помощь. Одним им не выжить. Что бы плохого ни совершил этот мальчик, это лишь моя вина, ведь я его отец, и должен был удержать его от безрассудных поступков. Если кто и заслуживает виселицы, то это я, а не мой сын.

Роберт внимательно посмотрел на него, и нога Гюнтера едва не подломилась под этим пристальным взглядом, он с трудом удержался, чтобы не рухнуть на пол. Но Гюнтер проявил выдержку, ему не хотелось, чтобы кто-то подумал, будто он унижается и умоляет, словно последний трус.