Андрей Сергеевич в воображении своем рисовал Миницкого этаким плотно-тугим и грозно-заспанным, но нет, тот оказался подтянут для своих шестидесяти, приятен лицом и обхождением.

− Прошу не беспокоиться, голубчик, дай Бог памяти…

− Капитан Черкасов, ваше превосходительство! − ахнуло в приемной.

− Прекрасно, а величать как прикажете?

− Андрей Сергеевич, ваше… превосходительство,− немало обескураженный теплым обращением, уже не столь бойко ответствовал капитан.

− Меня − Михаил Иванович. Будем считать − по-дружились, так? Ну-с, справляйте курс в покойную гавань.− Командир порта пропустил Черкасова в открытую казаком дверь.

Они прошли в просторный, чисто выбеленный, по-домашнему уютный кабинет. Капитана поразила и где-то даже возмутила неуставная, периферийная вольность, что была допущена в убранстве кабинета: стены красили кабаньи, лосиные и медвежьи головы − трофеи собственной охоты, как пояснил хозяин. Слева от дверей пузатился радушием массивный буфет с поблескивающими серебром гусями-братинами и прочая, весьма далекая от службы, утварь.

Но еще круче Черкасова повергла в изумление беседа. Вместо незамедлительного принятия рапорта Миницкий сперва ужалил язык офицера коньяком, затем заочно по-знакомился с его родителями, тут же, на одном кругу, вспомнил и свои старые добрые деньки, когда он был лихим морским капитаном.

«Хм, сдается мне, не сильно тут потом обливаются в радении для Отечества,− ухмыльнулся про себя моряк.− И то верно: хиреет за делами глас Особенной канцелярии»⁴².

От зоркого ока его превосходительства не ускользнула холодная брезгливость ко всему штатскому, тронувшая строгий взор офицера. Это, однако, ничуть не задело самолюбия адмирала порта. Напротив, он просто заметил:

− Я понимаю вашу иронию, Андрей Сергеевич. Но знаете ли, голубчик… служить в такой дыре, в сумасшедшей дали от столицы… Скотская жизнь, капитан! А сие, смею вас уверить, недешево стоит. Скука и серость! И ежли б не охотничьи утехи, я бы, пожалуй, сдох от тоски. Простите старику неприкрытую грубость, mon cher. К тому же, я гол, как сокол. Увы, Создатель семьи не дал… А чертовски хочется тепла, уюта… Вот и получается, что дом мой −служба.− Михаил Иванович хлопнул ладонью по столу.−Ежели угодно, возможно и наоборот: служба − дом. А вы находите это предосудительным? Порочным?

Черкасов повел смущенно плечом:

− Прежде не искушен подобным был… Не привык…

− Изволите еще коньяку?

Предложение Миницкого будто в шлагбаум уперлось. Моряк отрицательно качнул головой.

− Как угодно, голубчик. Ну-с, теперь слушаю вас. Как понимаю, вы опять в трудах насчет передачи судна Преображенскому? Не промахнулся?

− Так точно, ваше превосходительство.

− Не сомневайтесь, эпистолу вашу я изучил. Вы были посланы в Охотск графом Румянцевым?

− Точно так, с заходом на японские острова для снабжения тамошней православной миссии порохом, свинцом и воском.

− И щедро?

− Всего по три тысячи фунтов, а воску вдвое более будет.

− Не густо. Ну, да что Бог послал,− командир порта прокашлялся в платок и вдруг резко заявил: − Я вот что скажу вам, сударь, без всяких экивоков. Мне самому тошно черепашить с этим делом. Но поймите и вы меня! Слов нет, форштевни бы уже срывали пену волн… Но, как на грех, произошло УБИЙСТВО! Разумеете, убийство! Капитана Осоргина нет, и казачьего разъезда − тоже. И трупы их, увы, не найдены.− Лицо адмирала омрачилось, стало суровым и непреклонным.

− Но имеется письмо убитого князя!

Они молча глянули друг на друга, словно грудь с грудью сошлись. Легла тишина.

− Вот оно,− Миницкий поддал пальцем, как штыком, лежащую на столе бумагу.− Ну-с, и дале что?

− Это я вас хочу спросить, что дале? Вы предаете его сомнению, ваше превосходительство?! Оно же… кровью писано!

− А вот сего − не надо! Тверезым будьте,− холодно одернул командир.− И ответьте на милость, кто вам сказал, голубчик, что это кровь Осоргина, а не свиньи?

− Это жестоко!

− Отнюдь. Мне не до шуток. Я, и только я ответствую здесь за порядок, и в случае чего… − Миницкий бегло перекрестился на образ Спаса Нерукотворного,− ответ мне держать, а не вам.− При этих словах он перстом много-значительно указал в потолок: − Признаюсь, я не жажду веровать в злоумный подлог… Но покуда труп князя не сыщен, мое право так помышлять. Вы раскусили здешний люд, господин Черкасов? М-м? О! То-то, что нет. Да, число тут немалое правых и лукавых… Но трижды более беглых каторжан и лиходеров. И кто знает?.. Нет-нет, сей орешек не так прост, как видится, сударь. Спустите мне на седины и чин, Андрей Сергеевич, и не дуйтесь, право, за откровенность. Но вы и господин Преображенский рассуждаете как неоглядчивые юнцы. И не перечьте! Ну-с, что в рот воды набрали? Чай, не по ноздре табачок? Лучше подсобите: как бы вы поступили на моем месте? − В углах рта командира сыграла колкая усмешка.

Черкасов призадумался, а затем выдал:

− Мы всяк на своем месте, ваше высокопревосходительство. И всяк пo своему разумению решать обязан. У меня имелся приказ, и, клянусь честью, я выполнил его. Прошу не гневаться на меня, но решительно советую вам сделать то же. Я не фискал, но я русский морской офицер, и посчитаю долгом своим уведомить его сиятельство о вашей нерешительности. Вы срываете государственное дело, ваше превосходительство. Честь имею. Позвольте откланяться.

− Браво, голубчик. Красно глаголишь, красно, да глупо. Мы с вами не на гатчинском смотру. Давайте, знаете ли, без сей пудры! Положа руку на сердце, вы разделяете мои опасения?

Андрей Сергеевич помедлил чуток.

− Да. Риск изрядный, но ведь и дело горит! Клюньте пером в склянку, подпишите разрешение.

Контр-адмирал опалил взором моряка, будто говоря: «Ну вот видишь, брат, на поверку-то оно как!»

− Я тайным делам не потатчик, ну, да Бог с вами, господа, куда от вашей молодецкой прыти денешься! Кому другому нипочем бы мирволить не взялся, а вам… Спеши друга порадовать, быть по сему − подпишу,− пробурчал Миницкий и тут же по-птичьи встрепенулся: − Еще коньяку?

− С превеликим удовольствием,− окрыленный капитан чиркнул по зеленому сукну рюмку под щедрую руку командира.

Однако сам Михаил Иванович поспешал медленно. Оставшись один, в пятый раз прошел маршем письмо Осоргина, куснул губу. Его томила «душевная». Он панически боялся неприятностей, которые могли завертеться пчелиным роем. Чертово убийство, свалившееся на его голову, пугало. Любой промах сулил навлечь гнев столицы, а это дело не шуточное, расплата − голова. Это Миницкий сие зарубил давно и прочно, оттого и ёжился.

«Убийство − какое оно? С политическим душком, иль просто судьба была Осоргину под разбойничий нож встать?» − морщил нос Михаил Иванович и клял, клял в сердцах урядника-шельму за недогляд, за отсутствие порядка на тракте. Хотя и брал умом: вины Щукина в сем −дырка от бублика. «Что за воинство − два десятка казаков? Так, тьфу,− баб потешить; дороженек к охотской фортеции, и то поболее сходится, где уж тут углядеть. А пополнить пограничную цитадель саблями − в Петербурге перо спит. Лень − вот казнь наша!»

Командир порта рассеянным взором еще раз пробежал по письму и повторил вслух врезавшиеся в память багряные строки: «…пакет… подписан собственной его величе-ства рукой и для Отечества нашего бесценен. Доставь его незамедлительно правителю форта Росс…» Он почувствовал, как шибанула в виски кровь, с губ тихо слетел пост-скриптум письма: «Заклинаю тебя… Будь осторожен. Смерть рядом. Бойся Ноздрю… Это он…»

− М-да,− Миницкий отложил письмо, подошел к окну туча-тучей.

Солнце ласкало землю сладким теплом. Хмурясь на лужи, на стоявшего вдалеке десятника, вершившего какие-то указания казакам, на незасыпанные колдобины у портовой конторы, адмирал ошущал через открытые створки окна причуды мартовского воздуха, пахнущего то талым снегом, то залежалым прелым деревом, и задумчиво молчал. Слух его ловил теплый благовест церковной звонницы, унылый хлюп под копытами лошадей водовоза, а кто-то беспокойный внутри неуклонно вещал: поступай, как должно!