− Карта тебе выпала, капитан, гнать лошадей в Охотск, а оттуда чрез океан в форт Росс.

− В Охотск? В Калифорнию?..

− Ты что ж, в отказ? − Румянцев в сердцах треснул каблуком по паркету.− Только не хитрить! Отвечай решительно и немедленно, Алексей Михайлович.

У Осоргина на душе заскребли кошки. «Охотск − это же редкой масти дыра: ветродуй с тоской, да и только! А форт Росс… И того хуже». Слышал он в РАКе от очевидцев, что, дескать, форт Росс − это мечта самоубийц: индейцы, пираты, дикое зверье в избу лезет, как к себе в нору, зато люди там становятся крепче булата. Да, дорога к форту Росс шла до Охотска всё же по тореной земле, хотя и под разбойничий свист, а дале по голым нервам: впереди океан. Там Господь заканчивал свой путь и свои услуги предлагал Люцифер³³.

Алексей лукавить не привык, оттого сознался:

− Душой не растаял от радости, ваше сиятельство.

− И на том спасибо,− граф тяжело сел подле, приобнял за плечо.− Вот это,− он неожиданно извлек из белого камзола пакет и даже понизил голос,− ценой жизни, но след доставить на американский континент и вручить лично правителю форта Росс господину Кускову. Срочность доставки бумаг гарантирует нам в южных колониях мир с испанцами.

− Вы говорите с такой уверенностью, Николай Петрович, точно события уже назрели,− слова выскочили раньше, чем Алексей успел прикусить язык.

− Увы, факты − упрямая вещь. Последние рапорты полны набата: есть случаи резни, кои способны для Отечества разлиться в новую большую кровь. Помнишь, наверное, 1802 год?..³⁴ То-то и оно… А государь глух на ухо, хоть убей.

Князь внимательно посмотрел на Румянцева. Ритм речи графа, убедительность и весомость фраз − всё было как обычно, вот только таящаяся в голосе органная нота да хрипотца, ровно горло старика забила мокрота… Алексею вдруг стало не по себе, но в следующий момент по жилам его точно разлили шампанское: «Эх, ради такого дела готов гнать лошадей хоть к черту на рога, не то что в Охотск!»

− Однако здесь царский вензель? − офицер с любопытством вертел пакет.

− И слава Богу, держал на черный день… Вот и сгодился.

− Выходит…

− Да, голубчик, решился,− скулы Румянцева обострились.− А что прикажешь делать? Ну, да пусть о сем, Алексей Михайлович, ваша голова не болит, то на моей совести… Все-таки я еще канцлер, а не садовник.− Он молодо встал и зачастил по кабинету.− Память у тебя, я знаю, вечная, что в судовой журнал вписать, то и отрадно. А в нашем деле, тем паче, запись должна быть вот здесь,− старик коснулся указательным пальцем своего высокого лба.

− Отъезд завтра. Не понял что? Да, завтра − крайний срок! Выйдешь из города, князь, у Средней Рогатки тебя будет дожидаться дюжина казаков и лучшая дорожная тройка. Всё сие не позже девяти утра, Алексей Михайлович, чтоб по темноте. Так что «зарю» придется сыграть с петухами… Оттуда погоните в Новгород, потом на Торжок до Москвы,− Румянцев погрозил Осоргину,− ни часу задержки! А уж по «Владимирке» прямехонько через Урал в Сибирь.

У Алексея нехорошо кольнуло в груди: знал он этот столбовой тракт, крепко убитый арестантскими котами³⁵ и политый горючими слезами.

− В Охотске на тамошнем рейде вас будет дожидаться двухбатарейный фрегат «Северный Орел». Под началом капитана Черкасова ныне отправлен он с насущными надобностями для русской миссии к японским островам. К твоему прибытию в Охотск, Алексей, все формальности с судном будут улажены через вестовых. Не кипятись! О сем я похлопотал заранее: господин Миницкий, командир порта, препоны чинить не будет. Имя мое да царский вензель тому порука. Что же касается меня,−Николай Петрович надул щеки,− в то время, как вы будете действовать на океане, я тряхну сединами здесь. Нельзя британцу воли давать, ой, нельзя! Хуже всякого турка за грудки возьмет и ярмо наденет! Да мы тоже не в хлеву родились, голубчик, потели в ученых храмах… Пусть знают: есть еще у русака порох в пороховницах!

Разговор шел на французском, но граф Румянцев, большой охотник до русской словесности, частенько переходил на родной язык, а когда обида душила пуще, помогал себе народными восклицаниями.

− Сверх казенных денег хочу свои дать,− старик ловко запустил руку в ящик серебряного стола и извлек сверток, похожий размерами на коробку из-под бразильских сигар.

Осоргин вспыхнул и хотел возразить, но граф опередил:

− Не возьмешь − обидишь по гроб… Держи!

− Слушаюсь, ваше сиятельство! Всё будет исполнено в срок! − звучно заверил капитан и по-военному склонил голову.− Имеете что-нибудь еще приказать?

− Имею! − Румянцев плеснул звонком − ливрейный лакей ласково внес хрусталь и шампанское.

Граф хлопнул об пол разлетевшийся сверкающей росой опустошенный фужер и сырой щекой прижался к Осоргину.

− Господь с тобой, Алеша… Держись, голубчик! Держись!

Князь путался в чувствах: и горечь разлуки, и гордость за возложенную честь, и боль за опального канцлера…

Со слезами на глазах и усах он по-сыновьи обнял Николая Петровича, точно желал влить в него, безутешного, свою молодость и пыл.

− Обещаю, ваше сиятельство, не пощажу своих сил, всё, что смогу!..

Уж было за полдень, когда князь Осоргин вышел от графа. Перед глазами рисовались перспективы одна другой краше. Голова была не своя, предстоящая миссия пьянила почище старого русильонского вина.

На Англицкой набережной было на удивление тихо в тускло-серебристой дымке наступающих сумерек. До самого Медного всадника будто всё вымерло. Дворцы и особняки вдоль Невы устремлялись в прозрачную даль торжественной воздушной полосой. В серой акварели неба боролись с порывами ветра редкие чайки, отчаянно державшиеся черных окон незамерзающей воды, и плач их чем-то тоскующим и обреченным пропитывал промозглый воздух.

Алексей туже натянул треуголку, бросил удивленный взгляд вправо-влево… Обычно тут кипень стоит праздная, слышится рокот сродни морскому, да только не прибоя, а дружной дроби копыт и колес. И, право, не до смеху: успевай беречься, не то собьет, затопчет прогулочный экипаж, и имени не спросит.

Истомившийся «барским приколом» Прохор недовольно стучал яловыми сапогами вдоль гранитного парапета набережной. Карета стояла тут же с белым горбом снега на крыше.

Захлопнулась дверца, сбивая искристый навис липкого снега. Прохор разобрал прозрачно-оледеневшие, негнущиеся вожжи, гикнул страшливо, и ясеневые полозья завизжали.

Как только экипаж истаял в снежной пыли, с Галерной, мимо особняка Фонвизиных, хлопая плащами, угрюмо вынеслась шестерка всадников и устремилась вослед.

* * *

У Петровской площади − там, где в летний сезон грудь Невы на манер портупеи перетягивал наплавной мост, что укладывался мастеровыми на шлюпы,− по зиме укладывался санный съезд.

Прохор ожалил кнутом четверку бусогривых,− стыдно барской карете в хвосте плестись. А за оконцем экипажа шум-гам да веселье − народ догуливал Рождество.

Алексей прижался к стеклу − тут и сани, тут и коньки, тут и пьяные от морозца барышни, чьи щеки маком цветут без румян, и пестрые шатры разбиты, полные снеди и вина − пей, гуляй, душа − мера!

Звенят голоса, летят русские тройки в наборных сбруях, с огненными медными бляхами и кистями с колокольцами под резной дугой коренников, с бубенцами да пестрючими лентами на шейках пристяжных.

«Эх, накатаются черти − бьюсь об заклад, зазвенят под ночь в Стрельну, к цыганам!» − с завистью подумал Алексей.

А посередине Невы-матушки в четырехаршинных ледяных сугробах, точно строй петровских гренадеров в зеленых мундирах, выставлены на погляд привозные красавицы ели. Все, как одна, в пять маховых саженей ростом да в лентах веселых и при бумажных шарах. Крутятся бесом, фыркают пламенем да искрами фейерверки с шутихами. Временами нет-нет, да и мелькнет жандармская бляха −вокруг почтительная прогалина, а за ней опять толчея: тут и бархат, и атлас, и медведь на цепи вприсядку, опоенный медовухой.