— Доброе утро, Ленский. Хватит валяться. — Не пойму откуда в моем голосе эта несвойственная мне смешинка. Наверное, все дело в облегчении: я почти трое суток только то и делала, что ела себя поедом, где найти деньги для Дениски, а теперь как будто сбросила с плеч бетонную плиту.

— Суббота, — бормочет Ленский. Снова шорох, зевок. — Вставать в субботу до полудня — преступление.

Я с ужасом понимаю, что еще нет девяти, и мысленно ругаю себя на чем свет стоит.

— Прости, — говорю охрипшим от неловкости голосом. — Я просто хочу тебя поблагодарить, и сказать, что если бы не…

— У тебя и твоего брата все хорошо? — перебивает Даня.

— Да. Врач дал хороший прогноз, и…

— Значит, тема закрыта. — Он нарочно тормозит мои неуклюжие попытки сказать «спасибо». — Ты где?

— В больнице, жду, когда мама придет. — Бреду по аллейке, собирая ладонью мерно падающие с неба разлапистые снежинки.

— Голодная?

— Ага, — отвечаю быстрее, чем успеваю предположить, к чему этот вопрос. И быстро исправляю положение: — Я потом сразу к своим сюда, позавтракаю.

— Я заеду через полчаса. Позавтракаем вместе, тут есть где.

Притормаживаю под усыпанным снегом деревом, прижимаю к губам талый снег в ладони. Понятия не имею, что сказать в ответ на это приглашение. Это неправильно, даже если формально мы не в школе и не школьное время, и еще более неправильно, что я — замужняя женщина, морочу голову восемнадцатилетнему парню, которому впору ухаживать за ровесницей. И лучше не думать о том, что мысль о ровеснице вызывает стойку ассоциацию с Варламовой и их зажиманиями в раздевалке, а мне это невыносимо противно.

Пауза слишком затягивается, и Ленский уточняет:

— Ты ничего не должна мне, Колючка. Не хочешь — ладно, считай, что не предлагал. Только одолжений не нужно и заставлять себя из-под палки тоже.

— Это не одолжения! — слишком бурно реагирую на его резкость. — Я замужем, Даня, я — твоя учительница.

— Я в курсе. — Горький смешок в трубку и короткий «чирк» зажигалкой. Мои ноздри мгновенно наполняются призрачной смесью запахов сладкой мяты и терпкого табачного дыма. — Но это вообще не мешает видеть тебя во сне, совершенно голую. Практически каждую ночь.

— Даня… — Хочу пожурить его, а получается почти стон пополам с дрожью, которая пробирает до самого нутра.

— Мне восемнадцать, Колючка. Имею право смотреть порно сны с твоим участием.

— Надеюсь, в них я веду себя прилично? — А ведь хотела свести все к простой шутке, весельем выбить неловкость. Но стоило произнести невинную фразу вслух — и она превратилась в заигрывание.

— Абсолютно аморально, Колючка. Только крыша чужого дома и уважение к его хозяевам не дает мне дрочить прямо сейчас.

— Даня! — И все равно тихо, сорвано, почти жалобно, чтобы не смел так нагло меня смущать.

Ленский хрипло смеется, и неловкость понемногу сходит на нет.

— Я тебя у мужа все равно заберу, Колючка. А если не отдаст — морду ему набью. Потому что хуевый у тебя муж, раз оставил тебя одну разруливать все проблемы.

Он даже не представляет, насколько в «яблочко» его слова.

— И мне вообще плевать на то, что ты старше: очевидно же, кто из нас двоих ребенок.

— Ты просто позер, Ленский.

— Но я все равно тебе нравлюсь, и поэтому бегаешь от меня, как заяц от волка.

Я тянусь к ветке, раскачиваю ее, и пока мне на голову сыпется снежное конфетти, говорю одними губами: «Кажется, правда нравишься».

Я не знаю, как это получилось, но когда я думаю, что мозг отвоевал у сердца право распоряжаться моими действиями и поступками, Ленский вдруг говорит, что мы можем просто погулять вечером, когда я буду свободна, и я… соглашаюсь. Просто и непринужденно говорю ему «да», и весь день только и думаю о том, что это будет за встреча и как я могла так опростоволоситься.

Хорошо, что забот полон рот и я просто топлю в них сжирающее меня сомнение. Пока мама в больнице с Дениской, готовлю обед и ужин, заправляю стирку, присматриваю за Валей и к обеду сменяю мать на ее посту. Мы договорились, что она приедет к шести вечера, и снова меня сменит. Врач и медсестры хором твердят, что нам не нужно быть возле мальчика постоянно, но этот вопрос даже не обсуждается.

В шесть десять, как раз через пять минут после прихода мамы, звонит Ленский и говорит, что не стал подъезжать прямо к больнице и припарковал машину около магазина напротив.

В салоне тепло и сумасшедше вкусно пахнет мятой, и, видимо, я слишком громко вдыхаю этот запах, потому что Даня вдруг поворачивается ко мне всем корпусом и чуть подается вперед. А я, как пружина, отклоняюсь назад, прямо под его насмешливым темным взглядом.

— Просто… покатаемся? — предлагаю я. — Мне еще вернуться нужно.

— Погуляем по набережной, — говорит он.

Вдвоем? Когда еще не весь город улегся спать и нас все будут видеть? Учительница и ученик? Замужняя женщина и восемнадцатилетний парень?

Наверное, паника на моем лице слишком очевидна, потому что Ленский тянется еще ближе, вынуждая меня сдавленно охнуть, когда его руки уже совсем близко от моих бедер.

— Я просто застегнул твой ремень безопасности, — поясняет он, надежно фиксируя меня в кресле. И протягивает мне стаканчик с горячим шоколадом и почищенный мандарин. — Я люблю шоколад с мандаринами. Попробуй — тебе тоже понравится.

Я делаю глоток тягучего горько-сладкого напитка и тут же вкладываю в рот кисловатую дольку. Первую секунду кажется, что я просто не смогу это проглотить, но потом вкус резко меняется, превращаясь в странную будоражащую смесь, которая растекается по горлу согревающим теплом.

— Ну как? — Ленский даже не пытается сделать вид, что не сводит взгляд с моих губ.

— Вкусно, — бормочу я, и снова спасаюсь бегством, отворачиваясь к окну.

Ночной город выглядит таким удивительно красивым в снегу. Сугробов не намело, но всюду словно посыпано белой ватой, а в свете уличный фонарей и иллюминации витрин он искрится, словно бриллиантовая пыльца.

Даня оставляет машину на стоянке около супермаркета, и мы медленно выходим на набережную, где и без нас хватает гуляющих парочек — потеряться легко и, похоже. До нас действительно никому нет дела.

Мы болтаем обо всем: Ленский рассказывает, что собирается поступать на экономический, и что планирует работать с отцом сразу, как только тот допустит его в святая святых. Он увлеченно делится планами н будущее: мечтает о карьере финансиста, о том, что сможет стать достойным приемником своего требовательного отца. И что спорт — это его стихия, потому что на ринге он спокоен и собран, и потому что именно там он научился держать любой удар и давать сдачи.

Мы останавливаемся подальше от света фонаря, не сговариваясь поднимаемся на небольшой бордюр, прямо под перилами и стоим так близко, что притрагиваемся друг к другу локтями. Никогда не привыкну к тому, что Ленский такой высокий и крепкий. И почему-то именно сегодня, когда он в модном пальто и свитере под горло, с заметной тенью щетины на острых гранях подбородка и челюсти, я понимаю, что у меня больше никогда язык не повернется назвать его «мальчишкой».

— Даня, я видела тебя и Варламову, — неожиданно даже для себя самой говорю я. — В раздевалке. Случайно.

Он хмурится, как будто пытается понять, о чем я. Потом, наконец, вспоминает и с горькой улыбкой стряхивает с волос снег.

— Ничего не было. Она была бухая в доску. Я ее отшил, понятно? Сказал, что между нами больше ничего и никогда. — Поворачивает голову и снова опускает взгляд на мои губы. — Ты поэтому так завелась?

Можно сказать «нет» и не усложнять то, что и так сложно до состояния бесконечности.

Можно сказать «нет» и он — я точно знаю — перестанет смотреть на мои губы так, будто один их вид причиняет ему невыносимую боль.

Но это будет вранье.

— Она — твоя ровесница и подходит тебе по возрасту, — срываюсь на скороговорку, лишь бы снова убежать от прямого ответа. — Я не должна… То есть, есть правила школы и ты мог попасть…