Я бежал так, как не бегал в подростковом возрасте, путаясь в полах сутаны. Каждый шаг, каждый рывок отзывался тянущей болью в груди, но я и хотел, чтобы у меня, наконец, разорвалось сердце. Так пробежал я мимо холма св. Женевьевы и вышел из города через Сен-Викторианские ворота.
Затерявшись среди полей, я позволил кощунственным мыслям немного потерзать то, что осталось от моей души. На самом деле, там было мало, что терзать. У меня не было новых вопросов, которых я не задавал бы себе или Богу раньше. В очередной раз я подумал о безумии вечных обетов, о тщете целомудрия, науки, веры, добродетели. Время от времени мной овладевал сатанинский смех. Я и раньше его слышал, но только в недрах своего сознания, опасаясь дать своим собратьям в монастыре дополнительный повод для беспокойства. Теперь же я смеялся вслух. Из моей раздавленной груди вырывались дикие хрипы, которые бы не на шутку напугали любого более или менее здравомыслящего человека.
Вновь я оторвался от своего тела и наблюдал за собой со стороны. Вон сумасшедший в сутане валяется по траве, рвёт молодые колосья. Вон он хватается за голову так, будто пытается оторвать её. Если бы моя покойная тётушка-итальянка увидела своего Клаудио сейчас? Вот, во что превратился её бледный надменный черноглазый мальчик, которому она пророчила блестящую церковную карьеру.
Нет, зря я выбрался за стены городa. Вид спокойной налаженной деревенской жизни, причинил мне боль. То, что я ещё мог чувствовать боль, удивило меня. Как смел мельник, посвистывая, глядеть как вертятся крылья его мельницы? Увидев курицу, беспечно клюющую зерно у меня под ногами, я чуть было не свернул ей голову. Я был на волосок от того, чтобы лишить жизни ещё одно невинное создание. Эта мысль меня частично отрезвила. Я не готов был превратиться в чудовище, сметающее всё живое на своём пути.
Фролло, у тебя все причины быть довольным. Ты ведь этого хотел. Теперь ты исцелишься, подобно Бруно Асту. Возвращайся обратно в город. Жизнь пойдёт своим чередом. Скоро цыганку забудут. В Париже всегда будет кого вешать. Шармолю не дремлет.
Почему же долгожданное облегчение не наступало? Даже с того света цыганка продолжала морочить мне голову. Картины из прошлого возникали у меня перед глазами во всех своих красках. Вот она пляшет перед собором. Вот она гадает мне по ладони перед «Яблоком Евы».
Будто этого было недостаточно, мне рисовались сцены из нашего несбыточного будущего, которое я себе нафантазировал. Вот мы гуляем, обнявшись, по Флоренции, по той же самой улице, на которой Данте впервые увидел Беатриче. Цыганка рассталась со своим полуафриканским уличным нарядом. На ней платье из синего бархата с широкими рукавами. Она по-прежнему пляшет по вечерам, но только для меня. Художники восторгаются её красотой и хотят написать с неё мадонну. Местные астрономы обращаются ко мне за советом. Первая красавица и учёный — золотая пара Флоренции!
Нескольких секунд было достаточно, чтобы перед моими глазами развернулась наша совместная жизнь, протекающая в параллельном мире. Если бы её тогда в темнице не спугнул запах ладана на моём плаще! Впрочем, неужели я рассчитывал, что смогу скрывать своё преступление до бесконечности? Рано или поздно цыганка узнала бы во мне монаха с ножом.
Сомкнув руки на затылке, точно уголовник, я побрёл по направлению к городу. День уже угасал. Солнце скрылось за высокой Нельской башней.
Проходя мимо моста Сен-Мишель, я заметил, что в нижнем этаже одного из домов светилось окно. Чёрт меня дёрнул замедлить шаг и глянуть внутрь. При свете тусклой лампы, сидела за прялкой старуха. Её присутствие ничуть не смущало белобрысого мальчишку, который тискал нескромно одетую девку. В старухе я узнал Фалурдель. Меня порадовало то, что карга всё-таки облагородила свою лачугу на деньги, которые я оставил. Да и сама она, похоже, оправилась. По крайней мере её усохшие руки перебирали пряжу.
Гудулы не было видно. Возможно, она всё ещё стояла на Гревской площади, любуясь трупом ненавистной цыганки. Ведь бывшая затворница так ждала этого дня! Увы, такое счастье мимолётно. Сомневаюсь, что чувство глубокого удовлетворения сопровождало бы её всю оставшуюся жизнь. Я бы не удивился, если бы Гудула вскоре умерла. В этом мире её больше ничего не удерживало.
Сквозь пьяный хохот парочки, я расслышал слова песни, Фалурдель.
Грев, лай, Грев урчи!
Прялка, пряди! Кудель, сучись!
========== Глава 50. Призрак ==========
Не знаю, заметили ли моё длительное отсутствие мои собратья-канонники. Когда я вернулся в собор, монастырские ворота были уже заперты, но я всегда носил при себе ключ от башни, где помещалась моя лаборатория. Я воспользовался им, чтобы проникнуть в храм. Траурные сукна утренней церемонии ещё не успели снять.
Храм казался мне капканом, который только и ждал моего возвращения. Холодные плиты пола заколыхались у меня под ногами, будто преисподняя собиралась разверзнуться, чтобы поглотить меня.
Прислонившись плечом к колонне, я устремил взор на красноватый свет в боковом приделе. Это была тусклая лампада, круглосуточно освещающая требник. Не знаю, зачем я кинулся к священной книге, содержание которой я ещё несколько часов назад признал бессмысленным.
Мне просто было интересно, какую цитату подкинет мне рок. Требник был раскрыт на книге Иова. Скользнув по странице взглядом, я увидел слова:
«И некий дух пронёсся перед лицом моим, и я почувствовал его лёгкое дуновение, и волосы мои встали дыбом».
Я провёл ладонью по холодному, лысому лбу. Если бы у меня ещё были волосы, они бы, несомненно, встали дыбом. Что-то подстегнуло меня вырвать клок волос с виска чтобы посмотреть, не поседел ли я окончательно. С таким же успехом я мог бы провести лезвием ножа по запястью, чтобы посмотреть, польётся ли кровь.
Если мне было суждено умереть этой ночью, мне бы не хотелось, чтобы это произошло в храме. Это смутило бы моих собратьев и послужило бы пищей для самых фантастических сплетен и домыслов. Мне нужно было любой ценой добраться до башенной кельи. Не имея под рукой другого источника света, я взял лампаду, горящую перед требником. Когда кощунствуешь, то кощунствуй до конца.
Медленно взбирался я по башенной лестнице, часто останавливаясь чтобы перевести дыхание между спазмами в груди. Редкие прохожие наверняка видели таинственный огонёк, ползущий в столь поздний час от бойницы к бойнице.
Так я оказался у двери верхней галереи, вдруг осознав, как свеж и чист был ночной воздух. В эту минуту башенные часы пробили полночь. Дуновение ветра заставило меня подумать о той, чьё тело уже лежало на Монфоконе.
— О, — прошептал я, — она теперь, должно быть, уже похолодела.
Очередной порыв ветра задул лампаду, и теперь единственным источником света оставался месяц. В его бледном сиянии мелькнуло белое пятно у противоположного угла башни. Я нашёл в себе силы приглядеться.
Это была она. Опять она! Вернее, призрак её, бледный и суровый, казавшийся полупрозрачным. Распущенные волосы были прикрыты белым покрывалом. Взор был устремлён на небо. Она не видела меня, хотя я стоял напротив от неё. Едва дыша, я отступил под тёмный лестничный свод и начал медленно спускаться.
Всё-таки, лампаду стоило вернуть в храм. Проходя через молельный зал, я услышал голос органиста за спиной.
— Где Вы пропадали весь день, господин архидьякон?
Что делал этот шалопай в храме за полночь?
— Юноша, — ответил я, не оборачиваясь, — это Вас не касается.
— Напротив, это касается нас всех. Даже епископ изумлён! Монсеньор, Вы пропустили такое зрелище! Эта колдунья-цыганка…
— Господин Дюфорт, Вы не первый год служите в приходе. Пора знать, что канонники не ходят глазеть на казнь.
— Пречистая дева! Так Вы не знаете? В том-то и дело, что казни не состоялось.
— Сын мой, сейчас слишком поздно для подобных шуток.
— Это не шутки! — хрустнув суставами на пальцах, мальчишка запрыгнул вперёд меня, перегородив мне дорогу. — Будет лучше, если Вы это услышите от меня. Никто Вам так красочно и подробно не опишет это происшествие. Скажу лишь одно: Ваш воспитанник отличился. Его выходку уличные мальчишки будут восхвалять в песенках.
