Моя игра была достаточно убедительна. Луи поверил каждому моему слову. За день до суда мы даже поужинали вместе. Епископ угостил меня своим вином, которое берёг для важных гостей из Ватикана. После нескольких бокалов его пробрала ностальгия. Он начал вспоминать своё прошлое в королевском дворце, детально описывая гурманское меню, множественные увеселения и нравы придворных женщин. Вот от чего ему пришлось отказаться!

Неторопливо потягивая вино, не снимая усталой, слегка скучающей маски, я позволил себе погрузиться в повествование Луи, окунуть кончики пальцев в омут чужих грехов. Но даже на фоне разврата и козней моё преступление казалось особенно чудовищным, ибо жертвой его стала не изнеженная придворная интриганка, а безвестная полудикая плясунья, не имеющая ни одного настоящего заступника в мире. Я слушал Луи, не перебивая, стараясь не думать о том, что меня ждало во дворце Правосудия на следующий день. Мне лишь оставалось утешать себя мыслью о том, что дороги обратно не было. Когда творишь зло… Кто спит спокойнее, чем праведник? Грешник, покорившийся воли рока.

***

Луи не ошибся. Судебное дело действительно привлекло внимание со стороны парижан. Толпа струилась в залу суда по лестнице. Попытаюсь описать интерьер самой залы. Высокие стрельчатые окна пропускали слабый луч света, который гас прежде, чем достигал свода, представлявшего собой громадную решётку из резных балок, покрытых тысячью украшений, которые, казалось, смутно шевелились во тьме. Стены были усеяны бесчисленными изображениями королевских лилий. Над головами судей можно было различить большое распятие, а по всей зале — копья алебарды. Я столько раз бывал во дворце Правосудия, но не обращал внимания на декоративные детали, насыщенные символизмом. В тот день я впервые присмотрелся к помещению, в котором решалась судьба цыганки. У меня было предчувствие, что я сам не выйду оттуда живым. Сердечный недуг давал о себе знать покалыванием в боку.

Мне казалось, что я слышал жалобный голос Жеана, клянчившего деньги. Да, мальчишка не постеснялся бы ворваться в залу во время судебного процесса. Ещё несколько голосов одновременно звучали в моей голове. Я слышал брюзжание вретишницы, шамканье старой карги с моста, даже грустный смех покойной кузины. По мере того как голоса становились громче, рука моя всё крепче сжимала рукоятку ножа, спрятанного под сутаной. Зачем я принёс его с собой? Зачем офицеры византийской армии носили с собой капсулы с ядом?

В толпе я разглядел Гренгуара, которого не видел с того дня, когда застал его на соборной площади со стулом в зубах. Благодаря своему росту, он возвышался над остальными зеваками. Честно говоря, его присутствие изумило меня. Похоже, я недооценивал степень его привязанности к подсудимой. За месяц вполне можно было забыть жену и найти себе новую. Его восхищения белой козой я никогда не воспринимал всерьёз, зная его своеобразный юмор. Неужели он действительно беспокоился о судьбе цыганки? Поверх фиглярского кафтана был наброшен дырявый чёрный плащ — символ траура, не иначе. Гренгуар дёргал соседа за плечо и приставал к нему с расспросами. Поэт поочерёдно тыкал худым пальцем в протоколистов и членов судебной палаты. К счастью, он не видел меня: я находился в тени, и лицо моё было скрыто капюшоном.

Я старался не фиксировать свой взгляд на подсудимой, которая сидела спиной к публике. Когда её ввели в залу суда после нескольких недель заключения в темнице, я поразился переменам в её облике: она была бледна, её волосы, некогда столь изящно заплетенные в косы, в беспорядке рассыпались по плечам, губы посинели, ввалившиеся глаза внушали страх.

— Обратите внимание, как ведьма с нами играет, — шепнул мне один из судей. — Нарочно напустила на себя жалкий вид. Хочет разжалобить.

========== Глава 40. Экю, превратившийся в сухой лист ==========

Несомненно, главной жертвой в этой истории была старуха Фалурдель. С каким пафосом она рассказывала суду о своих злоключениях! В тот вечер двадцать восьмого марта она понесла тройной ущерб: телесный, материальный и моральный. Солдаты дозора, которых она позвала на помощь, поколотили её под горячую руку. Комната святой Марты, самая чистая и просторная во всём доме, — а ведь красавец офицер привык требовать лучшего — была залита кровью, которую невозможно было оттереть. Заменить половицы у неё не хватало денег, а постояльцев с тех пор поубавилось. Сами подумайте. Какой человек в своём уме захочет снимать комнату, в которой случилось такое злодеяние? Вместо экю, который ей сунул офицер за комнату, оказался берёзовый лист. Напоследок, в протоколе её заведение назвали «вонючей лачугой», что не могло не задеть гордость. Ведь не её вина, что дома около моста забиты бедным людом. И что теперь было делать униженной, осмеянной, разорившейся старухе, которая когда-то была красавицей девкой?

Быть может, она надеялась на жалость со стороны судей, но их мало волновали её страдания. Получив от неё всё то, что им требовалось, от показаний до улики в виде сухого листа, старуху вытолкали из залы.

Филипп Лелье, чрезвычайный королевский прокурор, обратился к судьям.

— Господа, у вас в руках все документы, включая показания Феба де Шатопера, снятого у него у одра болезни.

Как быстро имя капитана вывело цыганку из ступора! Она встала на ноги, от чего цепи загремели у неё на запястьях.

— О, мой Феб! Где он? О, милостивые государи, прежде чем убить меня, скажите мне, жив ли он. Сжальтесь!

Председатель брезгливо поморщился при виде женской слабости.

— Шатопер при смерти, — ответил он сухо, чтобы пресечь этот потом стенаний.

Его слова заставили цыганку замолчать. Бледная, как восковая статуя, она опустилась на низенькую скамейку под звон оков.

Пришло время ввести вторую обвиняемую. Когда маленькая боковая дверь распахнулась, пропустив белую козу, Гренгуар судорожно задышал и начал прокладывать острыми локтями путь через толпу зрителей.

Тут заговорил Жак Шармолю, который всё это время предпочитал не напрягать голосовые связки. Человек такого почтенного возраста должен беречь силы.

— Если господам судьям угодно, то мы приступим к допросу козы. Если демон, вселившийся в это животное, собирается упорствовать в своих зловредный действиях, мы будем вынуждены требовать для него виселицы или костра.

Погрузившись в свою естественную стихию, Шармолю взял со стола бубен цыганки и покрутил им перед носом козы. Смышлёные глазёнки бесовской твари вспыхнули. Она рада была продемонстрировать свои трюки.

Церковный прокурор заставил козу проделывать множество странных вещей — указывать число и месяц, ударяя золочёным копытцем о бубен. От каждого удара подсудимая вздрагивала, точно от прикосновения плети.

Изумление публики достигло вершины, когда Шармолю высыпал на пол из кожаного мешочка дощечки с буквами, которые коза тут же своей ножкой составила в имя «Феб».

Сомнений не оставалось. Колдунья, в содружестве с одержимой тварью, выбрали и пометили свою жертву.

— Девушка, — воскликнул председатель торжествующе, точно глашатай, сообщающий о победе над врагом, — Вы принадлежите к цыганскому племени, посвятившему себя чародейству, с помощью которого Вы предательски закололи капитана королевских стрелков Феба де Шатопера. Продолжаете ли Вы отрицать свою вину?

В очередной раз мне пришлось выслушать поток восклицаний, среди которых мелькало имя капитана. Всё это время я проводил пальцем по кончику ножа.

Председатель не дал ей слишком долго причитать, за что я был ему благодарен.

— Продолжаете ли Вы отрицать? — спросил он холодно, прервав её скорбную песню.

— Да, отрицаю! Там был какой-то адский священник, который вышел из стены. Он уже полгода меня преследует, травит, запугивает. Краем глаза я вижу его чёрные одеяния.

— Правильно, — подтвердил судья с улыбкой. — Монах-привидение. Совсем как в показаниях Шатопера.

— О, это ад! Сжальтесь! Перед вами всего лишь бедная девушка.