А уж когда они в школе начали изучать анатомию, и Мерлин, наконец, понял, что он отличается не только в силу привитых ему с детства привычек, но и физически, то у него на голове зашевелились волосы. Он рассматривал картинки в учебниках, смотрел научно-популярные фильмы и кусал ногти. Оказывается, по законам анатомии, когда он впервые перерезал горло Фрейе под радостные хлопки и сюсюканье своих родителей, сестра должна была истечь кровью и умереть. Сломанная нога не должна была срастаться за несколько минут, а отрубленная голова была и вовсе несовместимым с жизнью явлением.

Он решил поставить эксперимент и отрубить себе запястье, но не получил ничего, кроме нескольких капелек крови, упавших на белую поверхность стола. Свежий разруб влажно поблескивал темной рубиновой влагой, а отделенная от тела кисть вдруг поползла к нему и вцепилась пальцами в рубашку, словно боясь, что он забудет ее и уйдет. Мерлин считал свой пульс. Минуту, две, три… Когда он, наконец, сбился со счета где-то в районе десятой минуты, ничего не изменилось. Он был жив, здоров, легкие работали исправно. Тот же вывод можно было сделать и о почках, потому что ему вдруг ужасно захотелось в туалет.

Когда он позже пытался поговорить об этом с мамой, она пожала плечами и ответила:

— Древняя магия, Мерлин. Никто уже и не помнит, с чего все началось. Раньше таких, как мы, было больше, но сейчас все болеют вирусом «нормальности».

«Не думай об этом, сынок» — услышал Мерлин. Как будто это не имело никакого значения.

О, Фрейя, конечно, пришла в восторг. Ее теории о превосходстве Аддамсов над всеми остальными людьми нашлось подтверждение.

Мерлин же был в ужасе и пообещал себе, что больше никогда не будет играть с собственным телом.

И вышло так, что он застрял где-то посередине: одноклассники не приняли его в свою компанию, хоть с возрастом он и сменил образ жующего органы жаб «фрика», став вместо этого «готом-задротом». А в своей отчаянной попытке вписаться в окружающий мир он отдалился и от собственной семьи.

Мерлину нигде не было места, и он с нетерпением ждал выпуска, чтобы укатить в университет, и вот там, наконец, начать жизнь с чистого листа.

***

И поначалу у него это даже получилось.

Как выяснилось, в студгородке легко было завоевать некоторую популярность среди других студентов, если ты пил абсент, как воду, не пьянея, и баловался тяжелыми наркотиками, оставаясь при этом чистым, как стеклышко. Мерлин даже немного разочаровался, но нельзя сказать, что сильно удивился. Все-таки они с сестрой с детства играли со всякой разной химией.

И вот, когда ему уже казалось, что дела начали налаживаться, на какой-то очередной вечеринке, счет которым был давно потерян, он встретил Ценреда.

Нельзя сказать, что тот был в его вкусе, скорее, он взял Мерлина нахрапом: шептал непристойности прямо в ухо, интимно склонив к Мерлину голову, поглаживал руку и смеялся над его неловкими шутками. Не последнюю роль сыграло и то, что Мерлин тяготился своей девственностью и дошел до того состояния, когда уже готов был вручить ее любому мало-мальски симпатичному парню. Ценред был не хуже и не лучше других, поэтому Мерлин позволил ему взять себя за руку и отвести в чью-то комнату.

Там, в полной темноте, рядом с парочкой, самозабвенно трахающейся на одной из кроватей, Ценред упал на колени, чертыхаясь, расстегнул ему джинсы и, приспустив их вниз по бедрам, одним резким движением заглотил член Мерлина практически до самого основания.

Иисус, Мария и Иосиф! Мерлину пришлось до крови вгрызться зубами в свой кулак, чтобы не заорать от накрывшего его острого кайфа, застлавшего глаза белой пеленой и превратившего нервные окончания в раскаленные провода. Это было совершенно неописуемое чувство, Мерлин никогда раньше не испытывал такого наслаждения. Его всего трясло, хотелось подаваться навстречу, безжалостно трахать Ценреда в рот, думая только о своем собственном удовольствии, но чужие пальцы, жадно впившиеся в его ягодицы, не давали сдвинуться с места.

А Ценред сосал так, будто от этого зависит существование мироздания: проходился языком по всей длине, целовал, дразнил кончиком языка головку, помогал себе рукой, перекатывая в ладони яйца, и стонал, словно это он был в роли принимающей стороны, а не наоборот.

В какой-то момент Мерлин почувствовал, что сейчас не выдержит. Он вцепился Ценреду в волосы, чтобы поумерить его пыл, но не рассчитал, и рванул прядь с такой силой, что выдернул клок волос вместе с кожей.

Ценред отпрянул, заорав во всю глотку, умудряясь перекрикивать гремящую на несколько этажей музыку.

— Ты охренел?! Ты мне скальп снял, маньяк ненормальный!

Кровь лилась из раны сплошным потоком, заливая рубашку Ценреда, и Мерлин отстраненно подумал, что вот, оказывается, как должна выглядеть рана на голове.

Все закончилось беготней, криками, приездом скорой и полиции, которой Мерлин вынужден был полночи объяснять, как он умудрился голыми руками содрать парню кожу с головы. Ну не мог же он, в самом деле, сказать им, что распил ноги дяди Гаюса ножовкой требует недюжинной силы, которая является одной из семейных черт Аддамсов.

После той ночи Мерлин получил новое прозвище — «Маньяк».

Ценред еще полгода бросал на него при встрече убийственные взгляды, прежде чем перешел к полному игнорированию, но Мерлин считал, что белоснежная марлевая повязка на голове была ему очень к лицу, хоть и мешала цеплять парней на одну ночь.

Сам же Мерлин окончательно решил для себя, что больше никогда не будет пробовать ни с кем сблизиться, а все свои силы направит на сохранение семейного секрета.

***

А потом он встретил Артура, и все полетело к чертям.

Точнее, все полетело к чертям еще с утра, Артур здесь был совершенно ни при чем.

Мерлин на тот момент уже переехал в Нью-Йорк и жил относительно спокойной нормальной жизнью, а если в углу его спальни и стояла гильотина, то это было его личным делом и никого не касалось.

В то утро он как обычно вышел покурить на крышу дома, в котором жил, и задумчиво наблюдал, как первые лучи восходящего солнца один за другим выхватывают из предрассветной мглы силуэты обшарпанных домов Бронкса. Где-то внизу справа выла полицейская сирена, а из открытого окна доносилась ругань пьяных соседей.

Словом, самое обычное утро в его районе.

Что не было обычным, так это послышавшиеся вдруг на лестнице тяжелые шаги. Никогда прежде никто не мешал утреннему ритуалу Мерлина, поэтому он решил спрятаться в тени надстройки и посмотреть, что будет.

Он не поверил своим глазам, когда увидел взобравшегося на крышу грузного мистера Хейга. Тот и передвигался-то с трудом, а когда спускался по лестнице, то занимал собой практически всю ее ширину и бросал полные ненависти взгляды на всех, кто нагло протискивался мимо него, спеша на работу. Странно, что Мерлин только сейчас услышал его: на насквозь проржавевшей пожарной лестнице лязг должен был стоять неимоверный.

Мистер Хейг, судорожно хватая ртом воздух, слез с лестницы и согнулся пополам, упершись ладонями в колени. Он минуты две простоял так, переводя дыхание, а затем огляделся, уверенно двинулся в сторону парапета и предпринял попытку влезть на него.

Мерлин вытаращил глаза: неужто он собирался покончить с собой? И точно! Мистер Хейг, наконец, преодолел возвышенность и опасно забалансировал на краю, раскинув руки для равновесия.

Когда он особенно резко качнулся вперед, Мерлин не выдержал: отбросив сигарету, он выскочил из тени, подлетел к мужчине и, схватив его за полы халата, что есть силы дернул на себя.

Хейг беспомощно охнул и завалился спиной на бетон, а когда его мечущиеся глаза нашарили, наконец, своего «спасителя», он побелел от бешенства.

— Совсем охренел?! — заорал он, брызжа слюной в лицо Мерлину, когда тот вздернул его и рывком поставил на ноги.

— Да вы сами-то в своем уме? — не остался в долгу Мерлин. — Что вы задумали? А как же ваша дочь, она же останется совсем одна!