– Загляни к нам, – бросил он мне, стоя уже снаружи.

Мы закончили еду. Крошки и остатки Татьяна высыпала на веточки рядом с очагом. Несмотря на темноту, она уверенными движениями разобрала столовую. Максим залпом допил свой чай, который из его нутра с благодарностью отозвался гулким «эххх!!!», и обтер губы.

– Мам, я к Алику схожу, а? – и не дождавшись ответа, встал и надел резиновые сапоги.

– Я с тобой, – сказал я ему и тоже обулся – надел кеды.

Первым вышел он, за ним – я. Вышел и опустил за собой тяжелый полог, очутился в полной темноте августовской ночи. Вокруг – тишина, ни звука. Из глубины леса, стоявшего вокруг стеной, долетал какой-то трудноопределимый отзвук, какое-то приглушенное эхо большой реки, текущей тут же за взгорьем, а может, это эхо всех рек вместе взятых, сливающееся в один, передаваемый от истока к истоку шепот.

Воздух был прохладен и свеж. Той же прохладой тянуло от земли. Легкий ветерок дул с севера и чувствовалось, что там билось сердце этого леденящего дыхания.

Я сделал несколько шагов и обернулся: едва различимый за деревьями, в сумраке под лунным сиянием серебрился небольшой конус чума. Казался очень маленьким и одиноким в большом пустом лесу. Поставленный между двумя чахлыми сосенками, он был похож на камень или трухлявый сук. Внутри сиделось как в мокром брезентовом мобильном дупле.

Бредя по влажным от росы чернично-голубичным зарослям, я постоянно терял из виду едва заметную тропинку, ведшую к чуму братьев Мукто, шагал наугад. И всё вроде как обходилолсь, пока под моими ногами вдруг что-то громко не заворчало. От неожиданности желудок подпрыгнул к горлу, но тут же упал вниз: ворчал наш Султан. Лежал, свернувшись клубком посреди тропинки и скалил клыки. Но всё-таки узнал меня, встал и подошел. Я потрепал его мохнатый черный загривок, морда совсем седая, и половину острого уха где-то потерял.

– Нянакин, айа нянакин, – при звуках эвенкийского языка он замахал хвостом. Мне оставалась лишь пара шагов. Я откинул полог над входом в чум рядом с внешним костром, над которым стоял солидный треножник. Внутри было тесно, кроме хозяев – Никиты и Алика – был еще Слава, тракторист, находившийся в данный момент в отпуске за свой счет.

– Курить есть? – спросил Максим. Я дал ему, не без удивления наблюдая, как он прикуривает от горящей веточки. – Это я от родителей прячусь, – пояснил он, смеясь.

Сам хозяин лежал на животе и, подпирая рукой щеку, внимательно изучал шахматную доску. Напротив – Слава, стоял на коленях и грыз ногти.

– А вот я тебя так, – Никита торжественно передвинул слона. – Была ладья да сплыла, пошла на дно, браток.

Еще немножко поиграли, не слишком долго, действительно, много ли наиграешь без ладьи? Никита потирал руки, Слава в сердцах сплюнул.

– Ну что, может ты сыграешь со мной? – спросил меня Максим тоном, не терпящим возражений.

– Давно никого не обыгрывал? – пошутил я, но он лишь пожал плечами. Все знали, кто лучший из нас шести. Как правило, объясняли это генами, мол, с таким братом, как Коля, это нетрудно. Он начал расставлять фигуры.

– Куда девалась черная пешка?! – раздраженно рявкнул он. В прошлой партии ее роль исполняла щепка. Все засуетились в поисках пешки, стали проверять, не сидят ли на ней. Несмотря на то, что шахматы были особые, на магнитах, пешки всё равно терялись в подстилке, особенно черные.

– Вот она! – обрадовался Слава, поднимая пешку с земли.

– Порядок, играем! – дал добро Максим.

Поначалу я держался совсем неплохо, от нескольких роковых ошибок меня уберегли голоса моей части чума, которая во все, сколько их там было, глаза внимательно следила за ходом поединка. Партия быстро переросла в командное противостояние, собственно говоря, в товарищеский матч: Максим против остального мира. Парень имел репутацию солидного игрока. Более знаменитым шахматистом в округе был разве что Коля, и его длинную историю все здесь знали наизусть.

В возрасте семи лет Коля, как и остальные дети, был помещен, в соответствии с установленным порядком, в интернат в сельской школе. Кончился для него лес, и семью он видел только летом, когда родители забирали его к себе на каникулы. В школе у него были одни проблемы: то в самом начале не хотел мыться, то впадал в какое-то непонятное оцепенение, длившееся целыми днями, и тогда с ним можно было делать всё, что угодно, например, переносить как мебель. Когда же всё это закончилось, на носу уже был четвертый (а может и пятый) класс, и учителя уже стали хлопотать за него о месте в спецшколе.

В один прекрасный день математик, грузин, приличный в общем человек, под воздействием какого-то голоса свыше, показал ему шахматы и объяснил правила игры. Результаты не заставили себя долго ждать и были потрясающими: мало того, что парень обыгрывал каждого, он обыграл и своего учителя. Со временем он поднаторел в игре. В конце концов учитель математики неимоверными трудами добился встречи своего подопечного с лучшим русским ребенком-шахматистом, кстати, на два года старшим, с толстым Димой, школьным чемпионом и сыном начальницы лисьей фермы. В военном гарнизоне был устроен шахматный турнир, в финале которого естественным образом оказались Коля и Дима.

Толстый был так уверен в своей победе, что аж залился краской то ли стыда, то ли гнева, когда наш маленький абориген наголову разгромил его. Никто не ожидал такого поворота событий и потому решили вскоре устроить встречу-реванш. Народ здесь хоть и простой, но очень азартный: вся деревня, говорят, поставила большие деньги. Однако и на этот раз толстый Дима потерпел поражение; залез под стол и разревелся. Так Коля стал бесспорным авторитетом. Пришел конец его бедам в школе, он превзошел среднеэвенкийский показатель в оценках настолько, что попал в Туру, столицу округа, где продолжил учебу. Только там ему удалось расправить шахматные крылья, выигрывая все соревнования и олимпиады.

За все свои достижения он получил стипендию и направление на учебу в Хабаровский институт физкультуры, на Дальнем Востоке, что в паре тысяч километров от дома по прямой линии. Линии хоть и прямой, да покрытой таким густым ковром тайги, что единственным средством транспорта мог быть только самолет, а поскольку это был транспорт необычайно дорогой, Коля мог воспользоваться им лишь два раза: первый – уезжая в Хабаровск и второй – возвращаясь обратно четыре года спустя, но уже в качестве учителя физкультуры.

Во время учебы в Хабаровске он вечерами разгружал пароходы, а днем ходил на занятия в институт. Он мог даже стать хирургом: завкафедрой спортивной медицины любил играть в шахматы, но Коля не захотел стать хирургом – брезговал дотрагиваться до человеческих внутренностей.

Он защитил диплом досрочно – за два месяца до окончания учебного года – и отправился в обратный путь, чтобы успеть домой к весне. Однако случилось так, что конец учебы в институте совпал с концом большого государства – СССР. Ему пришлось работать еще шесть месяцев, чтобы заработать на билет до Красноярска и дальше – до Туры, где он провел очередную зиму, ожидая попутного транспорта в деревню. Это был не самый счастливый период в истории Эвенкии, людям не платили зарплату, отрезали электричество и всё замерло в ожидании, что будет дальше. В конце концов он добрался до дома, получил ставку преподавателя физры и стал обустраиваться на фактически новом месте, потому что за пять лет его отсутствия здесь изменилось всё.

Шахматная партия захватила всех присутствующих. На подмогу бросился Алик, который пододвинул к себе шахматную доску, склонился над ней и внимательно всматривался в маячащие в тусклом свете фигуры. Притаившийся за ним Никита нервно курил и с каменным лицом игрока в покер выдувал дым через ноздри. Когда Алик потерял последнего слона, затряс рукой, как ошпаренный, остальные лишь покачали головой.

– Слабак, – прокомментировал Максим. – А вот я вас, – захохотал он. Сам ребенок и смеялся как ребенок.

– Успокойся, мать твою. – пробурчал Слава.