Гай всё никак не мог взять в толк, как такая силища может быть такой… Вот, к примеру, про ротмистра Чачу в гарнизоне рассказывали жутковатые истории, говорили, что женщин выносили из его комнаты в казарме в беспамятстве и при этом грязно гоготали…

Мак был другой. Таких мягких губ Гаю никогда не приходилось целовать. И широкая грудь Мака была горячей. И крепкие руки Мака были нежными. И слова Мака, только его слова, на его странном языке, были ласковыми и не требовали перевода.

Гай не видел лица Максима, но знал, что тот наблюдает за ним так, как умел видеть в кромешной темноте, тем, чему ещё не придумали названия.

У Гая были девушки. Но ни с одной из них он не испытывал ничего даже отдалённо похожего на то, что творилось сейчас здесь, в этой пустынной бухте.

— Всё, что ты говорил в самолёте — это правда? — спрашивал Мак, нависая над Гаем и, не дожидаясь ответа, целовал прикрытые веки. — Правда, Гай?

— Да, — выдыхал Гай, замирая под лаской чужой ладони, хотя ни черта не помнил из того, что нёс там, на борту личного Е. И. В. бомбовоза «Горный орёл».

— Ты так нужен мне, Гай! — шептал Мак, осторожно проникая внутрь разгорячённого страстью тела, держа Гая под поясницу бережно, словно драгоценный дар.

— Я люблю тебя, Мак, — отвечал Гай задыхаясь и хватаясь за сильные плечи. — Я умру за тебя, Мак…

*

Было уже совсем светло. Они прошли километров семь, лес становился всё гуще, по всем расчётам до заставы было рукой подать.

— Скоро нас обнаружат, — сказал вдруг Мак и остановился. — Неизвестно, что будет дальше, но я хочу, чтобы ты знал…

Он крепко обнял Гая за плечи.

— Гай, я люблю тебя! Люблю как друга, как брата, как самого родного и близкого человека! И всё сделаю для того, чтобы ты… Для того…

Гай видел, что Максим не может подобрать слов. Он и сам был в растерянности. Что нужно было ему от Мака? Чего бы он сам хотел для него? Разве только чтобы тот всегда был рядом, хотя бы поблизости, чтобы был жив и здоров. И улыбался своей невозможной улыбкой.

Слёзы сами навернулись на глаза. Сердце разрывалось на части при мысли о том, что скоро на Мака снова напялят клетчатую робу и уведут в грязный, убогий барак, туда, где место только отбросам… Хотя нет, ведь Мак запретил называть их отбросами! Мак объяснил ему, Мак показал, за кем правда! И теперь мир уже никогда не станет прежним для Гая! И Мак уже никогда не будет прежним для Гая! Теперь он отдал ему не только свое сердце, он весь, весь без остатка принадлежит Маку! Прекрасному Маку! Любимому и единственному Маку! И даже если Маку нужен его автомат… Вот, пожалуйста, возлюбленный мой Мак, возьми оружие! Можешь даже убить меня, я готов пойти на смерть, лишь бы рядом с тобой, во имя твоё, с именем твоим на губах!..

Гай повалился на колени и рыдая от любви и восторга смотрел, с каким остервенением Мак строчит в небо, и из дула автомата салютом взмывают вверх алые искры…

*

Бедный мальчик, думал Максим, бедный мой мальчик. Смелый и преданный, честный, наивный… Цены бы тебе не было на Земле. Был бы ты там каким-нибудь исследователем-сорвиголовой, метался бы в космосе, в поисках неизведанного, геэспешник из тебя вышел бы первый класс! Забрались бы мы с тобой в звездолёт и махнули…

Максим вздохнул. Он вспомнил Олега и Дженни, Пандору, первое своё «махнули» и неловкое первое объяснение… Вот, мама, познакомься, это Гай. И это уже навсегда. До последнего вздоха. До последней черты. И чтобы больше не было разговоров о том, что надо как-то определяться…

Глупости всё это. Максим снова вздохнул и перевернулся на спину. Фантазии. Мальчишество. Мало жизнь в дурную твою башку вбивала: «Будь серьёзней, пора бы уже повзрослеть в твои годы!»

На соседних нарах завозился Вепрь.

Не спит, подумал Максим. А ведь Гай, наверное, там, у себя на заставе, тоже не спит. Зря я с ним так. Надо было сдержаться. Нельзя было. Сломал я его окончательно. Видел ведь, чувствовал… И не сдержался. Теперь как быть с этим? Он ведь не понимает, что любовь — это когда вместе, когда на равных. Не доросли они ещё до равенства. У них ещё всё решает сила, и стоит только поддаться, показать свою слабость — ты пропал. А с любовью — оно ещё сложнее. Для них здесь любовь, нежность и ласка — удел слабаков, рабов, поверженных, униженных и оскорблённых. «Я люблю тебя, Мак… Я умру за тебя…» Какой же я тебе друг после этого, Гай? После этого здесь я твой злейший враг. Оставил одного, безоружного, беззащитного, против всех, против силы, один на один с развороченным сердцем…

Максим скрипнул зубами.

Бедные они здесь все, нищие, обворованные. И дело не в деньгах и не во власти. Просто никому они не нужны, любви не знают, заботы, понимания. И стоит только приласкать кого-то хоть словом — они теряют себя, превращаются в рабов, в преданных псов, готовых глотку перегрызть любому, кто покусится на этот источник такого простого, такого понятного, такого… человечного и простого чувства — нежность.

Максим вспомнил Лесника и то, как заискивающе он смотрел на него перед каждым сеансом облучения…

Хотя, конечно, есть и другие. Вот ротмистр Чачу, например, или Птица… Им не нужны были любовь и сострадание. Они сознательно гнали от себя эти лучшие чувства, потому что знали — стоит только на одно мгновение, на короткий миг поддаться им — и всё. Пиши пропало. Но разве это люди? Разве человеческое ещё сохранилось в них?

— Чего вы не спите, Мак? Завтра трудный день, вам бы следовало отдохнуть как следует, — Вепрь повернулся на бок, аккуратно укладывая искусственную руку. — Переживаете за этого мальчика-капрала?

Максим ненадолго задержал дыхание, а потом кивнул.

— Бросьте, — вздохнул Вепрь. — Поверьте, он сейчас спит и видит лучшие в своей жизни сны. Если всё было, как вы рассказали, если он действительно понял то, что вы ему показали, услышал всё, что вы говорили, то он сейчас, пожалуй, самый счастливый из всех в казарме. Потому что он единственный среди них живой.

Максим благодарно улыбнулся, ещё раз кивнул и закрыл глаза.

Живой, подумал он, главное, что живой. А теперь — спать, приказал он себе.

И уснул.

Вместо эпилога

Максим вскочил, разбросав наваленные ветки. Он подбежал к Гаю, схватил его, поднял, поглядел в стеклянные глаза, прижался щекой к щеке, проклял и трижды проклял этот мир, в котором он так одинок и беспомощен, где мертвые становятся мертвыми навсегда, потому что ничего нет, потому что нечем сделать их живыми… Кажется, он плакал, колотил кулаками по земле, топтал белую каску, а потом Зеф начал протяжно кричать от боли, и тогда он пришел в себя и, не глядя вокруг, не чувствую больше ничего, кроме ненависти и жажды убивать, побрел снова наверх, на свой наблюдательный пост…

…Он шел во весь рост. Он знал, что ему придется силой выковыривать черных погонщиков из железной скорлупы, и он хотел этого. Никогда в жизни ничего он так не хотел, как хотелось ему сейчас почувствовать под пальцами живую плоть…