Резолюции Съезда вырабатывались в контексте решения вопросов о Престолоблюстителе (26 июля 1922 г.) и затем – об Императоре Всероссийском (31 августа 1924 г.). Однако их реализация произошла, как известно, не по рекомендации Вдовствующей Императрицы и не по утверждению Правительствующего Сената, а исключительно по личной инициативе Великого Князя Кирилла Владимировича, самопровозглашение которого было осуждено как членами Дома Романовых, так и многими монархическими организациями. Основанием для самопровозглашения стали уверенность в невозможности спасения кого-либо из Семьи последнего Императора и Великого Князя Михаила Александровича, объявленное вследствие этого Кириллом Владимировичем «старшинство в Роде Царском» и неоспоримый принцип, что «Российские Законы о Престолонаследии не допускают, чтобы Императорский Престол оставался праздным после установленной смерти предшествующего Императора и Его ближайших Наследников». «В ознаменование памяти мученической гибели Государя Императора Николая Александровича и всей Его Августейшей Семьи» день 4/17 июля объявлялся «днем всеобщей скорби русских людей». Правда, при этом делалось указание, что «если окажутся названные Высочайшие Особы живы», Кирилл Владимирович «отказывается от принятой им Власти и признает Их Своими Государями». Право «старейшего Члена Дома Романовых» по мужской линии оставалось за Великим Князем Николаем Николаевичем, у которого не было детей – наследников. Только после кончины Николая Николаевича и Марии Феодоровны в 1929 г. о признании прав Кирилла Владимировича заявил и Архиерейский Синод во главе с митрополитом Антонием (Храповицким). Поведение Кирилла Владимировича во время Февральской революции, когда он, еще до отречения Государя 1 марта 1917 г., фактически первым среди Романовых заявил о своей верности Временному Комитету Государственной Думы (вместе с подчиненным ему Гвардейским Экипажем), многими осуждалось (4). Существовала и еще причина, препятствующая занятию Престола именно Кириллом Владимировичем. Его мать, Великая Княгиня Мария Павловна (герцогиня Мекленбург-Шверинская), была лютеранкой и перешла в православие лишь в 1908 г. (через 34 года после свадьбы). Кирилл был рожден от неправославной матери и, согласно статье 185 Основных законов Российской Империи, мог претендовать на Российский Престол лишь в случае отсутствия мужчин-наследников, рожденных от православных браков («Брак мужеского лица Императорского Дома, могущего иметь право на наследование Престола, с особою другой веры совершается не иначе как по восприятии ею православного исповедания»).
Правда, существовали свидетельства, опровергавшие данные обвинения. Полковник А. А. Делингсгаузен, не отрицая факта прибытия Гвардейского Экипажа к Государственной Думе, заявлял, что Великий Князь «не надевал красный бант». 27 февраля 1917 г. (Гвардейский флотский экипаж) «сохранял спокойствие и порядок». Кирилл Владимирович, с согласия Александры Федоровны, «предоставил свою часть, для охраны порядка в столице, в распоряжение Государственной Думы» и признал князя Г. Е. Львова в качестве нового председателя правительства. Но «по получении известия об отречении Государя Императора Кирилл Владимирович немедленно ушел в отставку и в июне 1917 г. отбыл вместе с семьей в Финляндию». Что касается вопроса о заключении брака, то в этом плане «Основные законы» толковались так, что православное вероисповедание необходимо «к моменту», когда Государь Император и Наследник Престола будут официально объявлены (в данном случае к 1924 г.).
Таким образом, в начале 1920-х гг. благодаря рейхенгалльским декларациям и многочисленным брошюрам, издаваемым Канцелярией Местоблюстителя, в Русском Зарубежье сложилось мнение о правомерности действий Великого Князя Кирилла Владимировича и, соответственно, незаконности актов Николая II и Великого Князя Михаила Александровича. Первым серьезным обоснованием этих двух по сути своей противоречивых тезисов стала брошюра сенатора Н. Корево «Наследование Престола по Основным Государственным законам». Написанная осенью 1921 г. и изданная в Париже в 1922 г., она нацелена была на обоснование законности действий Великого Князя Кирилла, провозгласившего себя носителем «легитимизма». К сожалению, и позднее, в период 1920–1970 гг., немалая часть мемуарной литературы, публицистики и историографии Русского Зарубежья, а затем и постсоветской России встала на точку зрения «незаконности» отречения, опираясь исключительно на аргументацию Корево. Сенатор, большую часть книги посвятивший обоснованию прав Кирилла Владимировича, начинал изложение тезисом о «невозможности отречения». Вывод, сделанный сенатором, выглядел политической декларацией, соответствующей провозглашенным в Зарубежье легитимистским позициям: «… для возвращения Государства Российского к законной жизни следует вернуться на законную почву и, отринув появившиеся под насилием революции противные Основным Законам и неправильно именуемые манифестами акты и документы, восстановить законное преемство Законной Верховной Власти…» (6).
Ссылки на легальность и легитимность стали весьма популярны среди сторонников Кирилла Владимировича. Это вызвало несогласие с резолюциями Рейхенгалля, предусматривавшими определение Главы Царствующего Дома решением «старейшей» Государыни Императрицы Марии Феодоровны. Оспаривая решения съезда, «кирилловцы» апеллировали исключительно к тезису о «старшинстве в роде Царском» согласно «Основным законам». При этом они утверждали как порочность «революционного правотворчества» после февраля 1917 г., так и невозможность «престарелой» Императрице решать вопрос о Блюстителе Престола (7).
Одновременно с этим продолжалась «атака справа» на военные структуры, остатки Русской армии генерал-лейтенанта П. Н. Врангеля, твердо отстаивавшего принципы «непредрешения». В своем письме накануне нового, 1922 года председателю Высшего Монархического Совета Н. Е. Маркову 2-му Врангель отвечал, что «заветы Русской Армии» это – «освобождение Отечества, не предрешая форм его грядущего государственного бытия…» (8).
В течение 1921 г. в журнале «Двуглавый орел» стали публиковаться статьи, резко критикующие политический курс Белого движения, ставящие под сомнение весь смысл «белой борьбы», направленные на дискредитацию позиции Врангеля и всех его предшественников в 1917–1920 гг., уравнивание Белого движения и «революционного прошлого» 1917 года. Анализируя «причины неудач белых выступлений» в Сибири, на белом Юге, в Крыму, в данных статьях подчеркивалось: «…Народ не мог поверить в прочность белого дела Врангеля, ибо не было главного условия для успеха: за генералом Врангелем не было Русского Царя», «…Февральские академики революции со своим жалким временным правительством пали потому, что пытались ввести революцию в рамки закона, пали потому, что хотели узаконить само беззаконие. Колчак и Деникин, объявившие себя преемственными продолжателями дела временного правительства (это абсолютно не соответствовало действительности. – В.Ц.), также пали, не могли не пасть, ибо их дело было насквозь пропитано все тою же разлагающей керенщиной и интеллигентщиной, которые однажды уже погубили Россию…» Данные оценки стали типичны не только в эмигрантской публицистике 1920-х гг., но и перешли, совершенно не изменившись, в произведения некоторых современных российских исторических публицистов и писателей. Характерно, что критика Белого движения и белых армий исходила преимущественно от тех, кто либо косвенно участвовал в движении, либо участвовал кратковременно и не занимал в период 1917–1920 гг. каких-либо влиятельных должностей в белых государственных структурах. Характерно и то, что одним из первых активных критиков военного руководства Белого движения (на рейхенгалльском съезде) стал генерал от инфантерии И. И. Мрозовский, отказавшийся в феврале 1917 г. «подавить бунт» в Москве, несмотря на имеющиеся полномочия (он занимал должность командующего Московским военным округом), и передавший свою власть без сопротивления городской думе (9).
Из этих предпосылок следовал еще один тезис, высказанный на страницах все того же «Двуглавого орла»: «Монархисты по-прежнему оставались верными своему законному Императору, а изданный от Его Имени акт отречения признавали ничтожным, ибо акт исходил из неволи и не был законным манифестом Императора… с той минуты, как не стало в России законного Царя, не стало и закона…» (10).
