…Ключ никак не хотел попадать в замок, но Оленька упорно толкала его в скважину, представляя себя пиратом, которому нужно распахнуть сундук с сокровищами. В дневнике сияла пузатая, ярко-красная пятерка за стихотворение, с контрольной она справилась гораздо хуже, думая о родителях и холодной комнате дома, где грусть повисла мокрым одеялом поперек комнат.
Наконец со скрипом дверь распахнулась, впуская ее в царство маминых духов и отцовских промасленных инструментов. Сбросив с плеч надоевший тяжелый рюкзак, Оленька стянула шапку, зашвырнула подальше длинный шарф, унесшийся в дальний угол воздушным змеем, и крикнула громко:
– Пап, я дома!
Тишина не ответила ей, кровожадно съев звук и оставив от него только воспоминание. Побродив по комнатам и окликая отца, девочка остановилась у ванной, где за запертой дверью шумела тихонько вода, а тусклый свет лампочки пробивался сквозь щели, высвечивая электрической желтизной контур бледной двери.
– Пап, ты в ванной? Скоро выйдешь? – у девочки руки зудели показать дневник с пятеркой, но отец упорно молчал. Пожав плечами, девочка отправилась на кухню, где отобедала зеленым яблоком и манной кашей, сбившейся в кастрюле в комковатую холодную массу. Но Оля не жаловалась и, с удовольствием хрустя налитым яблочным боком, отправилась делать уроки.
Спустя пару часов в замочной скважине заскрипел ключ, и кто-то завозился за дверью, пытаясь справиться с заедающим механизмом. Оленька, бросив синюю ручку на тетрадь и одновременно прекратив писать слово прямо на середине, спрыгнула со стула и помчалась встречать маму, вернувшуюся с работы так рано.
Только вот это была не мама, а отец. Он прикрыл дверь так, будто боялся, что от ее хлопка нарушится звенящая и подрагивающая спокойствием тишина в их квартире, он, весь сгорбленный, согбенный, выглядящий нелепо в толстой дутой куртке со своими впалыми щеками и серыми глазами. Повернувшись, папа тоже уставился на Оленьку с недоумением, будто впервые видел ее в этой комнате, будто впервые встретил собственного ребенка. Девочке на секунду показалось, что она какой-то мультяшный персонаж, и от того, что ее увидели в реальной жизни, в жизни ее собственного папы произошло что-то неотвратимое и удивительное.
И это было какое-то странное, воздушное, но в то же время серое, липкое чувство…
– Привет,– бросил он, и голос у него был тихий-тихий, ей казалось, что он струится по полу, и именно поэтому она практически ничего не слышит. Оле захотелось присесть и зачерпнуть воздух у пола руками, чтобы его слова стали ближе к ней, чтобы они достигали ее, а не растворялись в пустоте.
– Привет, пап,– она вдруг ринулась вперед, будто готовясь прыгнуть с большой высоты, неожиданно захотев прижаться к нему, такому надежному, такому крепкому. Может, сначала она просто хотела услышать его поближе, но не выдержала и, как маленький ребенок, захотела снова спрятаться в его объятиях.
Когда она врезалась в отца, похожая на маленький пушечный заряд, зажмурившаяся от удовольствия, обхватив ручками худое отцовское тело, он замер, не зная, что делать. Они так давно не обнимались с дочерью, он настолько погрузился в тяжелую пучину безработицы и нехватки денег, так устал от тяжелого чувства вины, которое прижимало его к земле настолько сильно, что он снизу и не видел даже собственной маленькой дочери, что такое простое проявление любви мгновенно выбило его из колеи.
Оленька прижималась к отцу, пахнущему кислым спиртным, горькими дешевыми сигаретами и запахом пота, но ощущала лишь запах счастья. Отец обхватил ее немного неумело, провел рукой по светлым волосам, но лицо его будто сползло, сморщилось, похожее на пробитый резиновый мячик, и мужчина позволил себе скривить гримасу, вспоминая наконец, что у него все-таки есть маленькая дочь.
– Все хорошо, доченька? – он ляпнул какую-то банальную глупость, не зная, что ему лучше сделать, как себя повести в такой ситуации. Отец чувствовал себя неловко, будто надел слишком тесную рубаху, и сейчас она сжимала его слишком крепко, мешая вдохнуть полной грудью, но никакой возможности снять ее сейчас у него не было. Все-таки это его дочь.
– Да,– она шепнула, лицом вжимаясь в его пропитанную холодом куртку. Но что-то вновь зудело в ней, истошным, противным, пронизывающим звоном напоминая звук комара, и девочка никак не могла понять, что же так отчаянно мешает ей.
– Эм, ну… Хорошо это,– он обронил слова и тут же почувствовал, какие они легкие, бессмысленные, парящие над ними, не дающие ей понять того главного, что должно связывать дочь и отца.
– Подожди,– девочка посторонилась, не отрывая от отца рук, и вгляделась в его покрасневшее от неловкости лицо. – Я думала, что ты дома, в ванной.
– Как видишь, нет. Я снова ходил на собеседование,– он улыбнулся, но улыбка была жалкой, натянутой, показывающей, что больше всего сейчас он боится услышать вопрос о том, взяли ли его на работу. Только вот Оленьку совершенно не волновали такие глупости – она вспоминала звук льющейся воды, пробивающийся тусклый свет через щели от двери в ванную, и чувствовала, как зуд внутри становится все сильнее и сильнее.
– А кто тогда в ванной? Там кто-то есть. Мама же на работе?
– Должна быть. Подожди-ка,– он отодвинул ее одним движением от себя и широкими шагами направился к ванной. Шум оттуда доносился все такой же тихий, но совершенно явный.
Федор побарабанил костяшками пальцев по запертой двери, прислонившись плечом к косяку, чутко прислушиваясь к перешептыванию льющейся из крана воды.
– Марин? Ты там? Марина? – он вновь и вновь стучал, окликая ее, но бесстрастная дверь хранила за собой молчание, лишь нарушаемое всплесками влаги. Оленька застыла неподалеку, выглядывая из-за отцовской руки на рамку из света, обрамляющую дверь в ванную комнату, прислушиваясь настороженно, но чутко.
– Марина?! – отец повысил голос и, не сдерживаясь, изо всей силы ударил в дверь кулаком, заставив ее жалобно заскрипеть. От удара с потолка белесым песком посыпалась штукатурка. – С тобой все в порядке?!
Шипение струи, бьющей в наполненную водой ванную, было им единственным ответом, и оно ударяло прямо в голову, делая все вокруг слишком четким, слишком резким. Казалось, весь мир вокруг них сжался до этого шума воды в ванной, до этой двери в потеках белой масляной краски на старом дереве, до стучащего кулаками взволнованного отца. Его переживания передались и Оленьке – она, хоть и выглядывала немного напуганно сейчас из-за его руки, при этом чувствовала, что вот-вот не выдержит и разревется. Ее пугала сейчас эта светлая дверь, это материнское молчание и напряженная отцовская спина.
Папа сдвинулся внезапно и резко, без предупреждения, врезался в дверь, заставляя косяк жалобно хрустнуть, но сдержать отчаянный удар. Оленька испуганно отпрыгнула, прижимая ладошку ко рту, ошеломленная грохотом и хрипом отца, растирающего плечо перед новым броском. Секунда – и вот он зависает в прыжке, прежде чем ударить всем телом в хлипкую дверь и заставить ее пасть перед таким напором, сдаться, капитулировать разломанной дверной коробкой, испуганно распахнуться дверью, ощерившейся сломанным шпингалетом. Папа, не ожидавший такого быстрого отступления, по инерции влетел прямо в ванную, схватившись руками за беловато-серый косяк, и замер в проходе, не двигаясь.
Оленька поднырнула под его руку, чтобы увидеть, что же там за запертой дверью заставило отца остановиться, всему напряженному, со вздувшимися жилами на шее, с покрасневшим лицом. И сама остановилась под его руками, не понимая, что произошло.
Комнату заливал свет – тусклый, темный, он будто копился в крошечной ванной долгие годы, чтобы теперь старыми лучами рисовать неровные, ненастоящие тени на предметах. В целом, все было точно также – в углу спала стиральная машинка с темным зевом, забитым несвежим бельем, белоснежный унитаз сиял чистотой, на полочке стояли баночки с кремами и бальзамами, и Оля зацепилась за них взглядом, в который раз мечтая поскорее вырасти и пользоваться не только зубной пастой со вкусом клубники, мылом с ромашковым ароматом и шампунем, который не щиплет глаза.
