У Эвы на сердце кровоточащими буквами выведено — Кристофер. Перед нанесением надписи иглу забыли продезинфицировать. Как итог — заражение. У Эвы четырёхкамерное в груди постепенно загнивает, отравляя желчью остальные органы. У неё сосуды закупориваются, скапливаются лейкоциты, подыхают все возможные живые клетки. У Эвы Мун начальная степень разложения.

На лбу Вильяма неоновыми огнями светится — Нура. Только вывеску давно не протирали, вот она и пылится. Медленно затухает, лампочками угасая. Свет на конце нервных окончаний отправляет последние тревожные сигналы в мозг, но реакции ноль. У Вильяма нейроны давно заглохли, возбудимые клетки сошли на нет. Нервная система скатилась к ебеням, только вот похер на неё. Совершенно. У Вильяма Магнуссона начальная степень разложения.

Сидят оба на полу, затылками прислонившись к шершавой шпаклёвке. Задумчиво вертят в руках идентичные бутылки янтарного виски. Молчат уже около часа, изредка вздыхают. Думают. Пытаются понять, в какой именно момент им надели на головы тёмные беспросветные мешки и замотали всё изолентой, раз до сегодняшнего дня они ничегошеньки не видели. Полный вакуум в голове. И когда только всё с треском покатилось по пизде…

— Вильям? — задумчиво тянет девушка, даже не повернув голову в его сторону. Банально лень. Хочется сидеть в позе каменного изваяния, пока мышцы окончательно не атрофируются.

— Ммм? — так же бесцветно мычит Магнуссон, сверля взглядом виски сквозь полупрозрачное холодное стекло.

— Я умереть хочу, — отвечает Эва, растягивая пересохшие треснутые губы в подобии улыбки. Выходит не очень, честно говоря. Лицо у неё перекошенное. Прямая дорога в ближайшую клинику для душевно-прогнивших. А там сразу психотропными накачают, не до самобичевания будет.

— Табуретка на кухне, верёвку ищи сама, — говорит Вильям таким спокойным тоном, словно и не его вовсе изнутри разрывает миллионами снарядов. Сжимает бутылку крепче — ещё немного, и по стеклу пойдёт паутина трещин. А у Эвы на ладонях проступают кровоточащие полумесяцы. Не больно. Совсем. Мертвецы ничего не чувствуют.

— А за руку меня подержишь? Страшно немного, — шепчет Эва, начиная с особым интересом разглядывать узор на подоле своего цветастого платья. Ромашки совсем не вписываются в общий антураж. Зачем она его вообще покупала? Безвкусица, наверное. Она распространяется не только на людей, но и на одежду. Диагноз, однако.

— А колыбельную не спеть? — спрашивает Магнуссон, и девушке хочется громко рассмеяться. Шутник. Она не любит колыбельные. Возникают ассоциации с похоронным маршем, а если у поющего ещё со слухом проблемы, то и вовсе лучше отрубиться сразу на первых нотах.

— Зачем они так? — голос до жути наивный, с нотками нездорового детского любопытства. Пятилетние так же спрашивают у взрослых, какого, собственно, хрена планета круглая и вращается вокруг невъебически огромного светящегося шара.

— Потому что мы второсортные, Эва. С такими, как мы, долго не возятся.

Ах, вот оно что. Второсортные. Мун вертит это слово, внимательно изучает его со всех сторон, обсасывает с различных ракурсов и, наконец, приходит к выводу, что оно ей совсем не нравится. Они не второсортные, нет. Они просто… неправильные, наверное. Не подходящие для них.

Кристофер и Нура — особенные. Первый сорт. Охуительно прекрасные. Дополняют друг друга идеально. Умны, красивы, и разломы их половинок в точке привязки сходятся с точностью до последнего атома. Нашли друг друга.

А еще Шистад и Сатре умелые манипуляторы и лжецы. Пудрят окружающим мозги на протяжении долгого времени. Клянутся в любви, правда не друг другу, а второсортным. Вешают столько лапши на уши, что жители Китая могли бы питаться ею три года. Улыбаются. Скалятся, вернее. Целуют, шепчут всякие глупости. Привязывают к себе титановыми нитями. Проникают в самое нутро, удобно там обустраиваясь. И, когда доходят до самого пика, резко обрывают все связи с концами. Исчезают вдвоём. Крепко держатся за руки и всё так же вопят во весь голос — первый сорт.

Оставляют после себя гнилое сердце и раздробленную светодиодами психику. Восстановить нельзя, склеить тоже. Да и капитальный ремонт не поможет.

— Может, ты и прав.

Голос Эвы утопает в повисшей тишине, которая наваливается на плечи тяжёлым грузом. Придавливает к полу, где они сидят в тех же искорёженных позах до самого утра. Встречают новый день с разбитыми ожиданиями и истоптанными мыслями об идеалах. Опустошенные. Брошенные. Выпотрошенные.

*

Сначала, Вильям и Эва регулярно встречаются, чтобы посидеть в тишине, опустошить очередную бутылку из личных запасов Магнуссона и просто попялиться в потолок. Мун это удивительным образом успокаивает. Она, возможно, чёртова эгоистка, раз в глубине вытравленной души радуется, что не одна в своём хуёвом положении. Вильяму так же хреново, и это видно невооружённым взглядом.

Спустя месяц безмолвного пьянствования и растрачивания клеток печени, Эва заявляется на уже знакомый порог квартиры с двумя стаканчиками крепкого кофе. Вильям смотрит странно, словно всерьёз начинает сомневаться в её адекватности. Кривит губы, удивлённо вскидывает брови, на что Эва лишь закатывает глаза. Проходит мимо него и с громким стуком ставит стаканчики на столешницу.

— Мне захотелось разнообразия, Вильям. Я задолбалась лакать один и тот же виски.

Магнуссон пожимает плечами. Делает несколько глотков кофе и признаёт, что смена напитка не такая уж плохая идея.

Через неделю крепкий кофе сменяется капучино. Вильям что-то нечленораздельно бурчит, морщится, но воздушную пенку сверху всё же слизывает. Вкусно.

В какой-то момент, капучино начинает дополнять пицца. С ветчиной и сыром для Эвы, с грибами и острым соусом для Вильяма. Разнообразие, мать его. Только вот Мун нагло стаскивает у него пару кусков, на что Магнуссон в миллионный раз закатывает глаза.

Просто есть пиццу не интересно — именно этим Эва оправдывает свои действия. Берёт пульт от телевизора, включает зомбо-ящик и бездумно выбирает канал наугад. Тупая комедия, супер. Им как раз в жизни не хватает шуток про члены, задницы и американского президента. Они не смеются ни разу. Не настолько ещё деградировали. Зато тишина между ними начинает постепенно исчезать, что радует Эву. Она любит поболтать, однако за последние месяцы лимит её молчания превысил все нормы. Из грёбаного Магнуссона слова клешнями не вытащишь. А тут хоть как-то начал комментировать, спасибо Трампу и члену Сэндлера с экрана телевизора.

Проходит полгода, когда до них долетают радостные новости. Ну, как радостные… Скорее мучительно губительные для только-только восстановленной психики. Шистад и Сатре поженились. Класс. Поднимем же за это стаканчики с капучино.

В тот вечер Вильям впервые даёт выход эмоциям. Кричит так, что его слышат соседи с самых верхних этажей. Хватает вазу, с размаху кидает её в стену. Эва морщится, когда звук разлетающихся осколков достигает ушных перепонок. Однако теперь пришло её время молчать. Поэтому Мун сидит на диване, подогнув под себя ноги. С самым задумчивым лицом жуёт кусок пиццы (с грибами и острым соусом, между прочим) и думает, что жизнь, всё же, обладает охуеть каким чувством юмора. Ха-ха. Крис и Нура. Кто кому вынесет мозги первым? Эва даже готова делать ставки, только вот одной играть совсем не интересно, а Вильям вряд ли хочет составить ей компанию. Слишком занят расхуяриванием дорогого сервиза на кухне. Эва хочет крикнуть, чтобы мистер Чёлка 2017 хотя бы чашки поберёг, но потом вспоминает — они всё равно пьют кофе из сранных бумажных стаканчиков. Так что нахуй всё.

На день рождения Эва дарит ему брелок. Дешёвый, купленный в ближайшей сувенирной лавке за углом. И опять безвкусный, с изображением норвежского флага и туповатого смайлика. Вильям разглядывает его пристально и держит так, будто у него в руках, как минимум, бриллиант весом в пятьдесят три карата. Затем спешно благодарит и закрывает перед носом Эвы дверь. И Мун бы, несомненно, в кои-то веки включила в себе истеричку и обиделась, только вот на следующее утро брелок висит на ключах от его драгоценного Порше. Надо же, какая честь. Шик и лоск автомобиля неплохо сочетаются с безвкусием брелка.