В конце этой улицы начиналось само «месторождение» – плоская местность, покрытая белым, влажным, липким песком, где можно было легко провалиться по колени и выше. Участки, где работали старатели, извлекая породу, соседствовали с горами из отработанного материала ослепительно белого цвета, и весь этот пейзаж больше походил на тот, что можно видеть на фотографиях лунной поверхности.

Старатели трудились без устали, и очень часто работали группами. Пока одни наполняли ведра породой, другие относили их, и последние промывали принесенную породу в неглубоких бассейнах, сооруженных здесь же. Для того, чтобы промыть породу, использовали большие тазы с решетчатым дном, называемые «сурукас», вложенные один в другой, так что их количество было от трех до пяти штук, от самого широкого, где могли застревать камни размером с фасолину, до самого маленького, через который мог просочиться лишь мелкий песок.

Смешав породу с водой, старатель крутит и раскачивает тазы, и с каждым движением его опытный взгляд определяет, остались ли на дне «сурука» стоящие камни или вся порода пойдет в отходы. Время от времени внимание его обостряется, и он начинает прощупывать пальцами, после чего, обычно, вылавливает маленький алмаз, поднимает руку и показывает его своим товарищам.

Работа эта изматывающая, люди работают так с рассвета и до наступления ночи, под палящими лучами безжалостного солнца, про силу которого знают только те, кто прочувствовал его на себе и достаточно изучил венесуэльскую Гайану.

Стоит ли это всех трудов?

Трудно дать однозначный ответ. Я знал нескольких старателей в Пауле, кто за пять месяцев заработали более миллиона песет. Верно также и то, что многие, не выдержав, ушли под землю, и ушли без гроша в кармане.

Лихорадки, усталость, насекомые и змеи очень быстро расправляются даже с людьми сильными, физически крепкими, и нужно еще добавить сюда отвратительную еду, жизнь неорганизованную, беспутную, и тогда становится понятно, почему никто из искателей алмазов не уехал из Гайаны с карманами полными денег.

На самом деле Сан-Сальвадор де Пауль нельзя было рассматривать как типичный лагерь искателей алмазов. Нет, он, конечно, был лагерем, где жили старатели, но и одновременно был чрезвычайно большим, чрезвычайно шумным и многолюдным. Новость о том, что открыто новое месторождение алмазов, так называемая «бомба», мгновенно облетела всю страну и получила такую популярность, что в те земли поехали люди, которые никогда в своей жизни ранее даже не думали и не мечтали посвятить себя поиску драгоценных камней.

Студенты, рабочие, конторские служащие, даже домохозяйки бросили все, что у них было в Каракасе, ринулись покупать билеты на самолет с одной целью – окунуться с головой в эту авантюру – найти в Пауль алмаз, который сделает их богатыми до конца жизни, при этом никакого опыта, никаких знаний у них не было, и весь их багаж состоял лишь из голого энтузиазма.

Это и была причина, приведшая к такому чудовищному росту этого города, где все выпирало, выходило за рамки обычного так, что в какой-то момент даже пришлось вмешаться Национальной Гвардии и Армии. Там не действовал, как в других лагерях старателей, закон «свободных людей».

Обычно старателями становятся те, кто родился в том же регионе, дети других старателей либо авантюристы, приехавшие из разных, иногда отдаленных уголков мира. В то время, когда я попал в Гайану в первый раз, там собралось много беглых нацистов, они забрались в те места в надежде скрыться от каких-то, каких не известно, преследователей, а также преступников, сбежавших из французской тюрьмы в Кайене. Просто так получилось, что в Венесуэле действовало правило, по которому сбежавшие заключенные могли жить на территории страны при условии, если они не будут пересекать реку Ориноко и не пойдут дальше на север.

Все это я рассказываю лишь потому, чтобы было понятно какого рода люди встречались на маленьких месторождениях алмазов и какого рода воспоминания остались у меня о них.

А сейчас я попал в город без пьяниц и дебоширов, без искателей приключений, без убийц и беглых преступников, где по улицам ходили студенты-медики, служащие банков и рабочие, оставившие свои стройки. И, в самом деле, этот огромный лагерь старателей производил достаточно своеобразное впечатление.

Но это не означало, что в Пауле не было привычных для Гайаны искателей приключений, нацистов и беглых заключенных. Такое большое месторождение, конечно же, привлекло и их внимание, но из-за присутствия полиции и армии, они предпочитали держаться в тени, вели себя скромно и не привлекали к себе внимания.

Некоторую часть времени, что я провел в Сан-Сальвадоре, я посвятил поискам другого моего товарища – «Катире» Себастьян и, в конце концов, наткнулся на одну проститутку, что знала его.

– Он остался там, ниже по течению, в Эль Мерей. Не захотел приезжать сюда. Сказал, что все это слишком «вяло» для него.

Зная «Катире» достаточно хорошо, это меня совсем не удивило. Хоть он и был одним из тех типов, кто появился на свет, чтобы бродить по нему до самой смерти, не имея постоянного угла для жизни и смотря на все скептически, остальные люди, особенно когда они собираются в каком-то месте в большом количестве, беспокоили и раздражали его очень сильно. Для него пятнадцать тысяч человек в Пауле было равносильно десяти миллионам в Нью-Йорке и трем миллионам в Мадриде.

Я так никогда и не выяснил ни где он родился, ни когда. Он мог быть испанцем, но его светлая шевелюра, за что его и прозвали «Катире», была слишком белокурой для испанца, а голубые глаза, что смотрели на все с отсутствующим выражением, слишком голубыми. На кастельяно он говорил без ошибок, но с небольшим криольским акцентом, что, без сомнения, был приобретен после многих лет, проведенных в Венесуэле, но и по-английски и по-французски он изъяснялся достаточно правильно, хотя так и не удалось выяснить, где он мог научиться.

Очевидно, что «Катире» – результат какой-то войны, и этого он никогда не отрицал и не скрывал, да это у него и не получилось бы, поскольку достаточно было взглянуть на него, и любые сомнения пропадали. Все его левое предплечье представляло из себя один большой шрам, и ему стоило определенного труда шевелить этой рукой, а когда погода менялась и ожидался дождь, то рука сильно болела. Однако, когда он начинал рассказывать про войну – о чем говорил крайне редко – никогда ничего не описывал конкретно, не указывал ни одной детали ни о фронте, где он был, ни о той стороне, на которой воевал. Говорил всегда уклончиво, а когда рассказывал какой-нибудь эпизод, то там были либо «наши», либо «другие», и никто не интересовался у него кто такие эти «наши» и кто были те, «другие».

Я тоже этого не делал. Мне казалось, что между нами существовало молчаливое понимание того, что если он чего-то не договаривал, то со своей стороны я не должен был спрашивать, и, скорее всего, не получил бы никакого ответа.

В отношениях с «Катире» важно было не только что он говорил, но и как он это делал. Он почти всегда был в центре внимания и веселых выходок старателей, когда лежал в своем гамаке перед входом в хижину, опустив сомбреро на самые глаза, чтобы солнце не мешало, а у тех только и было развлечений, что напиться, поиграть в карты, да поболтать с Себастьяном.

Никто никогда не видел, когда он отравлялся на поиски, когда спускался к реке или уходил в джунгли. Казалось, что вся его жизнь была разделена на три этапа:

первое, дремать под шляпой, полностью закрывавшей его лицо; второе, приподнять край шляпы и взглянуть – иногда только одним лишь глазом – на того, кто с ним говорил; и третье, опустить руку, дотянуться до бутылки с ромом, всегда стоящей рядом, наготове, и поднести ее к губам.

Бывали, правда, дни, когда он кнутом безуспешно пытался отогнать бродячего пса, имевшего отвратительную привычку подкрадываться и лизать горлышко бутылки. Да и так и не удалось узнать, то ли этому псу нравился ром, то ли он забавлялся, увертываясь от ударов кнута, что было совсем нетрудно, потому что «Катире» никогда не прикладывал особенных усилий к этому, и как лежал в гамаке, так и продолжал лежать там, не меняя позы.