Эрик покосился на Уилсона.

— Я верю в тебя, сержант, и в других наших ребят. Вы всё видите и понимаете, в отличие от большинства. Мы с вами прошли такой долгий путь… Когда нас забросили в Тронхейм, я грешным делом подумал, что это конец, а ведь война тогда только началась. Но сейчас действительно всё подходит к концу, Леншерр, так что не забивай голову всей этой пропагандой, которую скармливают новичкам. А теперь иди, сегодня нам должны привезти консервы. Нужно же как-то отметить Рождество.

Ричард похлопал Эрика по плечу и едва заметно улыбнулся, ещё некоторое время глядя ему вслед.

Вскоре начался снегопад. Лес угнетал своим безмолвием.

***

— Это что, салют?

— Твою мать, это правда салют?!

Они смеялись и обнимались, поздравляя друг друга с Рождеством. Кто-то кидал вверх каски, кто-то громко напевал праздничные песни, позабыв о безопасности. Бегающий между солдатами лейтенант отчаянно призывал к тишине, но утопал в поздравлениях и растерянно улыбался в ответ, в итоге позабыв о своей задаче.

Эрик тихо рассмеялся и передал Чарльзу сигарету. Они сидели в снегу и смотрели на небо, светлое от бомбардировок, принятых грешным делом за фейерверк. Всего в нескольких десятках километров от них шли ожесточённые бои, слышались взрывы и громкие выстрелы. В лесу пахло палёным.

— Ты ведь не празднуешь Рождество, Эрик. И все эти годы, получается, обманывал меня?

— Ты не спрашивал, вот я и не рассказывал, — Эрик затянулся, запрокинув голову. Звуки боёв стихли, как и стихли вопли сослуживцев, утихомиренных, наконец, старшими по званию.

— Рождество объединяет. Когда я был маленьким, то всегда загадывал желание. Совсем как на день рождения. Я просил, чтобы в следующем году мы вновь собрались все вместе. И мы собирались.

Эрик повернул голову. Чарльз придвинулся ближе и мягко поцеловал его в губы, слизнув с них улыбку, за которую был готов отдать всё на свете. Они натянули брезент и сползли ниже, не в силах оторваться друг от друга. Пальцы путались в отросших волосах, отодвигали воротники курток и шарфы, но не пытались раздеть. Никто из них не позволял себе большего. Они ждали, когда всё закончится — оба хотели остаться в Йорке и отдаться друг другу душой, сердцем и телом.

Позднее они опять всматривались в темноту. Лес погрузился в непроглядный мрак и тишину, никто не знал, чем закончилось сражение. Чарльз водрузил на голову каску и поморщился от её тяжести.

— Капитан сказал, что эдельвейс — знак настоящего солдата, — Эрик выудил слегка помятый цветок из кармана и покрутил его в пальцах. — По одной из легенд, в горах живут женщины неземной красоты, которые оберегают цветы, поливают их и рассеивают вдоль склонов. Всякого, кто посягнёт на урожай, они скидывают в пропасть. Кроме тех, чьё сердце наполнено чистой и безмерной любовью. Лишь человек с искренними намерениями может завладеть эдельвейсом. Другая легенда гласит, что эдельвейсы укрыли горы в знак скорби и печали, когда двое возлюбленных, которые не могли быть вместе в этой жизни, взялись за руки и сбросились со скалы. Я слышал, что этот цветок — талисман любви. Постоянной, крепкой и преодолевающей все препятствия.

Эрик протянул свой трофей Чарльзу.

— Пусть он побудет у тебя. Мне пора идти на вахту. Встретимся через четыре часа, Чарльз. Поспи пока.

Он выбрался из окопа, и тьма поглотила долговязую фигуру, звук шагов затерялся среди высоких сосен.

Чарльз обернулся и шепнул в пустоту:

— Я люблю тебя. Люблю.

Он закрыл глаза, ещё долго поглаживая крохотные лепестки эдельвейса, который после спрятал во внутренний карман куртки.

Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит. Любовь никогда не перестаёт, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. [2]

Чарльз помнил эти строки из Нового Завета наизусть. Он выдохнул и поднялся, чтобы узнать, как дела у остальных.

Поутру рапортовали, что нападение вермахта захлебнулось в шести километрах от реки Маас.

***

План немцев провалился — их последний блицкриг обернулся катастрофической неудачей. Союзники зажимали врага со всех сторон. Седьмая рота получила приказ зачистить Арденнские леса и пройти вглубь, это стало для них великим спасением — движение согревало. Но каждый понимал, что именно кроется за этим приказом: подготовка к новым атакам. Сначала лес, затем — город, после — Германия. Оставалось совсем чуть-чуть.

— Мы остановимся здесь. Займитесь укрытиями. Разведка доложила, что немцы готовят авиацию. Ещё не хватало, чтобы кого-то завалило деревьями. И не высовываться!

Сопротивления не было, за исключением одного пулемётного патруля, все остальные уже давно погибли и окоченели, лёжа под слоями снега. Солдаты вновь взялись за лопаты, лениво переговариваясь и так же лениво копая.

— Чарльз?

Они снова сидели в едва вырытой яме и всматривались в белые просветы между деревьев. Ни обстановка, ни досуг не изменились, хотя рота продвинулась на несколько километров вдоль леса. Какая разница, куда идти, если кругом нет ничего, кроме снега, холода и смерти.

Чарльз обхватил себя за плечи и пытался согреться растираниями. Пару дней назад им всё-таки доставили тёплые вещи, теперь Эрик ходил в длинном пальто тёмного защитного цвета, в такое же кутался и санитар. Но Эрик знал, что тот всё равно мёрзнет. Он придвинулся теснее и тронул плотно сжатые пальцы.

— Я решил, что покажу тебе дом. Когда мы дойдём до Берлина.

— Твой дом?

— Наше семейное гнездо, где я провёл своё детство. Где жила моя семья, наши родственники. Я… не знаю, что с ними случилось. Мы не поддерживали ни с кем связь после переезда — это слишком опасно. Но я слышал ужасные вещи. Ужасные, Чарльз.

Чарльз выдохнул — густой пар вырвался из его рта и медленно растворился в морозном воздухе. А затем повернул голову и улыбнулся, но ничего не ответил.

К вечеру начался обстрел. Убитых не было, нескольких задело осколками, кого-то завалило деревьями. Командир ругался, предупредив, что атака может повториться, однако разрешения на смену дислокации не поступало — они должны остаться здесь и ринуться в город со дня на день.

Помогая Чарльзу с раненым, Эрик с ужасом наблюдал за агонией, в которой бился сослуживец. Он видел немало смертей, но каждую новую воспринимал как пытку. Особенно когда они кричали, а кричали они истошно, всегда.

— Помоги мне, помоги! Я не хочу умирать! Пожалуйста! Пожалуйста…

— Держи его, чёрт, держи его крепче! Подними голову. Твою мать, Диксон, это царапина, маленькая царапина. Держи его ногу! Вот так, тише, успокойся. Да ты ещё нас двадцать раз обыграешь в футбол. Дай мне только вытащить ещё несколько осколков. Ещё один… и этот тоже… Эй, не закрывай глаза! Я спел бы тебе песню, да ни одной не знаю.

Эрик восхищался тем, как вёл себя Чарльз. Словно два совершенно разных человека: один — стойкий и бесстрашный врач, с абсолютной самоотверженностью бросающийся спасать своих товарищей, а второй — мягкий и ранимый мальчишка, раскаивающийся в том, что не смог помочь в безнадёжном случае, и винивший прежде всего себя самого.

После каждой перевязки они опять возвращались в окоп и курили, втягивая вместе с дымом призрачное ощущение безопасности.

Если снаряд попадёт в траншею, то уже ничего не сможет их спасти.

— Хорошо, что мы приняли душ в городе, — Чарльз пересел лицом к Эрику, хотя так было намного холоднее, и взял его за руку. — Непобедимый сержант Леншерр поранился об осколок? Где это вообще видано. Как ты умудрился?

— Проехался по земле без перчаток. Доктор, я буду жить? Или мне начать кричать, как бедняга Диксон? — Эрик улыбнулся украдкой, но тут же нахмурился, отводя взгляд в сторону.

— Не бойся, доктор Ксавье знает, что делать, — Чарльз достал порошок стрептоцида, вскрыл его зубами и посыпал на ранку, к счастью, неглубокую, но досадную — держать винтовку будет неприятно. — И я никому не расскажу про это недоразумение.