Теперь он снова двигался — вперёд или назад, бежал или шёл, полз или крался, но никогда не задерживался на одном месте надолго. Эрик, принимая благодарность простых горожан, вновь ел дрожащими пальцами выпечку — засохший хлеб и мясо из консервной банки, неуклюже вспоротой ножом.

И он был счастлив. Он дышал полной грудью.

Им позволили перерыв, всего несколько дней. Освободителей приветствовали, им были признательны. Париж свободен!

Эрик вошёл в горячую воду, и она омыла его тело, забирая с собой месяцы долгих сражений. Он мечтал о душе с первого часа высадки, когда сажа облепила его потное от бега лицо и кровь товарищей залила руки.

Его подстригла хозяйка дома, в котором Эрика расквартировали вместе с Чарльзом и другими ребятами, она же постирала и погладила их вещи. Он переоделся в форменный китель, теперь пахнущий домашним уютом, и Эрику показалось, что он вернулся обратно в Йорк — с минуты на минуту в комнату ворвётся Чарльз и позовёт его на танцы.

— Эрик? Иди сюда! Пойдём скорее, я хочу кое-что тебе показать!

Чарльз запыхался. Он поманил друга за собой и выбежал на улицу. И одним махом запрыгнул на мотоцикл, который стоял у самого крыльца. Чарльз похлопал по кожаному сидению, с деловым видом приглашая сесть рядом.

— Где ты его достал? — Эрик не поверил своим глазам, замедлив шаг.

— Это не важно, друг мой. Поехали!

Эрик замер в нерешительности, но всё же перекинул ногу, садясь на место водителя. Он взял очки, которые передал ему Чарльз, и завёл двигатель.

Ветер свистел в ушах, но радостный смех и крики Чарльза перекрывали всё на свете. Эрик смеялся в ответ, позабыв о невзгодах. Деревня, французское название которой ускользало песком сквозь пальцы, осталась далеко позади. Они выехали на пустую дорогу и неслись вперед. Мотоцикл с коляской заносило на поворотах, рёв мотора распугивал всех птиц и животных, имевших неосторожность выбраться из леса. Бутылки с пивом, стащенные Чарльзом с кухни, весело побрякивали на каждой кочке.

Друзья остановились в поле, бросили мотоцикл в тени одинокого раскидистого дерева и, распихав бутылки по карманам, продолжили путь пешком.

Эрик тонул в ароматах. Пшеница, запах обожжённой земли и густой пыли, поднимающейся облачком от их шагов. Эрик протянул руку и коснулся ладонью высоких золотистых злаков. Изломанные и примятые, большая часть стеблей лежали, загнивая, подобно убитым солдатам, и напоминая о каждой жертве. Не напрасной.

Они шли дальше, утопая в поле, как в мягкой перине. Пшеницу сменили трава и лаванда, запах которой кружил голову. Чарльз остановился первым, расстегнул и снял китель, чтобы расстелить его на примятых цветах. Он сел и открыл ещё прохладную бутылку, делая несколько крупных глотков.

Эрик опустился рядом. Он медленно расстёгивал пуговицы, шумно и жадно вдыхал раскалённый воздух. На лугах больше не пахло порохом и кровью. Здесь пахло покоем.

Эрик откинулся на спину и закинул руки за голову. Он смотрел на небо — лазурное, без единого облачка, после — на Чарльза, разглядывая его профиль. Друзья молчали.

Эрик повернулся на бок. Он сорвал крохотный цветок — голубые, синие, фиолетовые лепестки завораживали своей простотой — и принялся беспечно крутить его в пальцах.

Лицо Чарльза тронула тень улыбки.

— Это василёк, — шепнул он, рискнув нарушить молчание. — Рейвен любила собирать в детстве цветы. Они с мамой составляли красивые букеты и расставляли их по комнатам. Но когда Рейвен уехала в школу, это прекратилось.

Эрик осторожно просунул тонкий стебелёк в отросшие локоны Чарльза, лежавшие крупной волной. Чарльз смотрел внимательно, чутко, и цветок, запутавшийся в волосах, оттенял его глаза, привнося в них новые краски.

Чарльз придвинулся ближе, и Эрик услышал, как глухо стучит чужое сердце под тонкой тканью рубашки. Чарльз поймал его ладонь и сжал, заботливо поглаживая грубые от службы пальцы, тронул мозоль, появившуюся из-за винтовки. Эрик прижался к его лбу своим и прикрыл глаза.

Их губы встретились — без спешки и суеты. Чарльз целовал увереннее, прихватывая, лаская, — Эрик изучал, пробуя на вкус, аккуратно и отчасти боязливо.

Они целовались, пока раскрасневшиеся и припухшие губы не начало саднить. А затем лежали на цветочном ковре, прильнув друг к другу и прислушиваясь к пению птиц. Эрик перебирал шелковистые пряди — Чарльз то и дело касался его груди, крутя мелкие пуговицы. Они обнялись, Чарльз уткнулся носом в горячую шею Эрика и закрыл глаза.

В деревню они вернулись к полуночи, чтобы узнать, что утром их перекидывают в Голландию.

***

Темпы продвижения союзников ошеломили даже скептиков. Всё больше ходило слухов о том, что война закончится к декабрю 1944 года. Англо-американское командование также было полностью уверено в скорейшей победе.

Однако из-за быстрого перемещения батальонов коммуникации растянулись и вскоре наступление вовсе остановилось. Впервые армия ощутила настоящий голод: нехватку патронов и гранат, поставка которых задерживалась из-за отсутствия хоть какого-либо транспорта. Железные дороги оказались непригодны, разрушены, грузовики, ехавшие из самой Нормандии, зачастую были бессильны перед проблемой разбомбленных мостов. Это, в свою очередь, не позволяло переправлять продовольствие на другую сторону канала или реки и окончательно лишило всякой надежды.

План военного кабинета заключался в том, чтобы освободить Голландию и зайти в Германию с тыла, захватив главную «кузницу» Третьего Рейха, а оттуда двинуться на Берлин. Операция началась 17 сентября.

Британские силы, которым нужно было продержаться дольше всех в ожидании подмоги, высадились за 10 километров от главной цели — моста через Рейн.

— Сэр! Я потерял связь!

— Шестое?

— Не отвечает!

Войска попали в засаду, радиосвязь оборвалась почти со всеми подразделениями. Продвинуться к мосту получилось только у небольшой группки солдат, сразу же установившей противотанковые пушки.

Второй эшелон десанта, высадившийся следующим утром, не смог оказать должной помощи. За ночь немцы привели подкрепление и вынудили союзников засесть в глухой обороне.

— Связь?!

— Никак нет, сэр!

Одни остались без поддержки с воздуха, другие — без командования. На улицах голландского Арнема творился полный хаос.

Эрик прикрыл голову руками. Это был кромешный ад, один из его кругов, о которых рассказывал Чарльз. Он вообще много говорил. Читал вслух или цитировал по памяти, когда они сидели в траншее и несли вместе вахту или продирались через лесные заросли, ручьи и болота. Чарльз шептал даже когда Эрик спал — тот слышал тихий голос, никогда не умолкающий и эхом отзывающийся в голове.

Сейчас Эрик слышал лишь крики пушек и стоны артиллерии, свист проносящихся мимо пуль и тихие, неуловимые вздохи падающих навзничь солдат. Он выучился чувствовать смерть кожей.

От их батальона практически ничего не осталось. Сто двадцать человек выживших вытеснили с моста, и их силы продолжали таять. У них кончались и запасы — почти всё снабжение перехватили немцы.

Эрик видел, как Чарльз молился.

Он сидел в пыли и осколках, надёжно укрытый со всех сторон баррикадами, и что-то шептал в сложенные ладони. Эрик знал, что между ними Чарльз крепко сжимал грубоватый деревянный розарий, мелкие бусины которого качались на ветру.

Эрик не слышал, что он говорил. Но повторял за Чарльзом, давно запомнив слова наизусть.

— …и туда, где отчаяние, дай мне принести Надежду, и туда, где мрак, дай мне принести Свет, и туда, где горе, дай мне принести Радость.

Эрик не моргал. Он привык к снарядам, взрывающимся почти рядом с ним. Однажды один из таких упал в его окоп, но не разорвался. Эрик смотрел на него и курил, дрожащими пальцами сжимая сигарету. Чарльз уверял: Эрик родился в рубашке и ничто не сможет заставить его сдаться.

— …не столько искать утешения, сколько утешать, не столько искать понимания, сколько понимать, не столько искать любви, сколько любить.