Он снова закрыл глаза, поддаваясь беспечной нежности. Гул всеобщего ликования утих, и Эрик теперь слышал лишь рокотание насекомых, щебетание птиц, растворяясь в этом странном и забытом ощущении покоя.

— Тебе нужно поспать, — голос Чарльза звучал глухо.

Эрик ничего не ответил, прижавшись щекой ко всё ещё холодной ладони. Он не хотел думать о том, что сегодня или, вероятнее, завтра они продолжат свой путь, полный опасностей и кровопролитных боёв. Каждый день, просыпаясь, Эрик боялся не успеть, подвести свою роту, своего друга — человека, которому мог доверять. Не просто свою жизнь, нынешнюю и будущую, но и своё прошлое.

— Мой отец ветеран, — неожиданно сказал он, не изменив позы.

— Я так и подумал, Эрик. Твоё стремление рваться в бой — в твоей крови.

— Он пехотинец. И он пострадал при первых газовых атаках. А в середине войны, когда он ушёл в самоволку и вернулся в полк, его сильно ранило. Отца отправили в госпиталь, где он провалялся несколько месяцев, и после вообще отстранили от службы, отделавшись от него медалькой. Он до сих пор переживает, но новая жизнь… Мы не говорим о минувшем.

— Все мы начали новую жизнь с новой войной. Ничего не будет как прежде, Эрик.

— Нет, ты не понимаешь, — Эрик усмехнулся, приоткрыв глаза, чтобы взглянуть на Чарльза, всё ещё всматривающегося в его лицо. — Он немец. Он воевал за Германию. Он, возможно, воевал вместе с теми, кто сейчас стоит у руля этой проклятой машины смерти.

Эрик не моргал. Он хотел знать, как отреагирует Чарльз. Испугается ли он, почувствует ли отвращение? Или уйдёт, не сказав ни слова?

Чарльз облизнул потрескавшиеся и обкусанные губы и вновь улыбнулся так, как делал это всегда — приветливо, дружелюбно. Понимающе.

— Нет ничего ужасного в том, что твой отец воевал за Германию. Тогда была другая ситуация, Эрик, и глуп тот, кто посмеет тебя в чём-либо обвинить. Как вы оказались в Англии?

— Мы бежали. Бежали из Берлина, когда Гитлер получил свою должность. В тридцать третьем году мы уехали по поддельным документам, а через пару месяцев нам сказали, что нацисты бойкотировали еврейские магазины. Мы успели, Чарльз.

Чарльз тихо вздохнул. Не убрал руку, продолжая перебирать пряди и гладить Эрика по голове, но лицо его омрачилось: улыбка уступила место хмурому сопереживанию.

— Моя мать — еврейка. Она до сих пор плохо спит ночами, я уверен. Отец решился на этот шаг, чтобы уберечь нас от… Он всегда был прозорлив. Он знал, что случится. Он запретил мне кому-либо всё это рассказывать, да и кому я мог рассказать. Нам приходилось учить английский на дому. Мне было проще, чем родителям, мать так и не смогла выучиться… С тех пор мне снится один и тот же кошмар. Я вижу огни Рейхстага и наш поезд, уходящий на восток, где его тоже охватывает пожар.

Эрик продолжал говорить. Поток слов казался нескончаемым, переживания, скопившиеся за множество лет, наконец-то нашли выход. Эрик не стеснялся своих эмоций и мыслей, он нуждался в поддержке, и Чарльз был тем, кто понимал его.

Эрик сел и подтянул ноги, уперся локтями в колени. Он не чувствовал больше одиночества, не ощущал и груза на своих плечах — ему сделалось так легко и так просто, что он рассмеялся.

— Я никому об этом не рассказывал, Чарльз. Ты помнишь, как они вели себя, когда… я только пришёл к вам.

Чарльз протянул руку и погладил Эрика по щеке.

— Совсем не знак бездушья — молчаливость. Гремит лишь то, что пусто изнутри, — он устроил голову у Эрика на плече, проследив за его взглядом. Они читали сейчас «Короля Лира», одну книгу на двоих, вслух, сидя, прижавшись друг к другу, в окопе или у костра, с трудом различая строчки в темноте. Чарльз поймал ладонь Эрика и сжал. — Ты не должен ни перед кем оправдываться, Эрик. Ты не должен ничего стыдиться. Наоборот. Ты тот, кто ты есть. И ты мой друг. Мой единственный друг за пределами семьи. Хотя им я не смог бы рассказать всего, что рассказываю тебе. И я рад, что ты с нами. Со мной.

Эрик извернулся и крепко обнял его, прижал к себе. Его губы мазнули по щеке Чарльза, и он уткнулся носом во взъерошенные волосы, ощущая терпкий запах пыли, свежей травы и табака.

Они просидели так несколько минут, а после оба растянулись на земле и закурили ещё по одной.

***

Британская и канадская армии продолжали совместные операции. Они двигались на восток, к Парижу, поддерживаемые американцами, поляками и французами.

Однако решительных побед союзников было недостаточно, чтобы разрушить веру немецких солдат в своё командование — они отчаянно сражались, даже сейчас неся потери гораздо меньшие, чем противники.

— Артур, бегом!

Верный помощник Чарльза Ксавье перемещался быстрее и был намного проворнее человека, нагруженного сумками с медикаментами. Но главное — собаки не страшились за свою жизнь так, как люди, и они всегда знали, мёртв человек или просто потерял сознание.

Четвероногие санитары спасли сотни жизней. Они подползали к раненому с бинтами и морфием и ждали, пока солдат хотя бы вколет себе обезболивающее. Псы покрупнее же могли оттаскивать бойцов с поля боя.

Собаки выполняли приказы, всецело доверяя хозяину. Точно как солдаты доверяли командованию, бросавшему их в самое пекло.

Артур встал лапами на грудь лежащему на земле сержанту и принялся вылизывать его лицо — собаки делали так, чтобы привести раненого в чувства.

— Артур, уйди.

Спящий зашевелился, заёрзал, прикрывая руками лицо и пытаясь увернуться от настойчивой собачьей любви.

Чарльз рассмеялся, потрепав пса по холке.

— Молодец, мой мальчик, — он протянул Артуру лакомство, которое тот слизнул прямо с ладони. — А тебе пора просыпаться, мы выдвигаемся.

Эрик сонно отмахнулся и кое-как сел. Он никогда не дремал на вахте, но после засыпал, как младенец. И Чарльз, если не мог до него достучаться, подсылал Артура, чей метод работал безотказно.

— Обещаю, что когда мы захватим Париж, я угощу тебя лучшими круассанами. И мы будем спать столько, сколько потребуется. Уверен, немцы вот-вот сдадутся. Рождество мы будем справлять дома.

Эрик ничего не ответил, рассеянно почёсывая собаку за ухом. Он не раз слышал эти заверения, но не верил в них. Эрик, измотанный и исхудавший, со стёртыми в кровь ногами, мозолями на пальцах и несмываемой сажей на щеках, чуял нутром, что немцы, чья кровь кипела в его жилах и запекалась на руках, просто не сдадутся.

Но он никогда не расстроил бы этим Чарльза.

***

«23 августа 1944 года,

среда

Воды реки окрасились в цвет бордо. Он рассказал, что прах Жанны Д’арк развеяли над Сеной, чтобы его унесло в море, подальше от Франции.

Сегодня над Сеной развеют пепел других».

========== Глава седьмая ==========

— Париж осквернён, Париж сломлен, Париж измучен, но Париж свободен!

Эта фраза, произнесённая генералом Де Голлем, разлетелась по всему миру. Сопротивление, возникшее в конце августа в Париже, уже ничего не смогло изменить. Предатели были казнены, последние немецкие войска отступили через Сену 30 августа.

Эрик никогда не видел Париж, он не представлял, как выглядит Эйфелева башня, о которой только все и говорили. Во время своего пребывания в столице Франции Гитлер не поднялся на самый верх этого уродливого стального строения: лифт оказался сломан — нарочно — и преодолевать около двух тысяч ступеней в одну сторону фюрер отказался. Сейчас солдаты рассказывали, что это был знак. Нетронутый символ Франции принёс союзникам победу.

Эрик смутно помнил череду городов, через которые они шли, изредка — ехали, когда только оставили родной дом в Берлине. Но он до сих пор чувствовал вкус сладкой булочки, которой его угостил сердобольный уличный торговец. Эрик отламывал от выпечки крохотные кусочки и отправлял их в рот грязными пальцами, улыбаясь.

Маленький Эрик спал головой на коленях матери, когда они, наконец, опять садились в поезд и продолжали путь. Достигнув порта, он впервые ощутил солёный морской воздух на губах и лице.