Странно было, что живодерка делает вид, будто ничего не знает, не обращает внимания ни на листовки, ни на «Орфея». «Нет, заблуждаетесь, - твердил Милан с видом опытного человека, - спорю на что хотите, что каждая листовка на другой же день лежит у Каутце на столе, и он бесится. Это хитрость, он ждет нашего промаха! Сколько групп провалилось из-за легкомыслия!»
- Что ты хочешь делать еще?
Павел пожал плечами.
- Одни мы ничего не можем. Бумага скоро кончится...
- Мне ничего не приходит в голову. Голыми руками...
- Есть одна возможность. Надо ее обмозговать.
- Какая именно?
- Установить связь с ними, - промолвил спокойно Павел.
- С кем?
- С теми, кто вчера устроил взрыв. Или с другими, это все равно.
Только сейчас Гонза почувствовал, что совсем отсидел зад на ребрах калорифера, и приподнялся.
- Как ты это сделаешь? - Мысль взволновала его своей простотой и неосуществимостью. - Что ж, нам ходить от человека к человеку и спрашивать?..
- Нет. Я сам еще не знаю. Но мы должны суметь, листовками многого не добьешься... А у них есть возможности, может быть, есть оружие...
- Рабочие нам не очень-то доверяют, в этом я убедился на собственной шкуре. Мы для них сволочь, сброд...
У Павла на скулах выступили желваки, это ему шло.
- Значит, мы должны доказать им, что на нас можно положиться.
- Но ведь они нас не знают. Для них «Орфей» только название.
- Значит, надо придумать способ, как дать им знать о себе.
Бац! Как просто он это сказал! Гонза только покачал головой.
- Ты уверен, что не сбрендил?
- Да вроде нет.
- Гм... послушай: я, конечно, не герой и знаю это довольно точно. Если меня схватят и станут избивать, я, может быть, сумею не раскрыть рта, по крайней мере надеюсь, но к чему у меня начисто нет таланта - и это наверняка, - так это к самоубийству. Несмотря на все, во что я добровольно впутался, я страшно хочу жить. Это плохо?
- Пожалуй, нет. Я тоже хочу.
- А тут так и пахнет самоубийством. Абсолютное безумие.
Павел поднял на него измученные глаза:
- Ты уверен, что то, как мы живем, не безумие?
Гонза не успел ответить: кто-то пинком ноги открыл дверь, заставив их замолчать. Пепек Ржига! Он еще с порога заметил Павла и чуть-чуть нахмурился, но все-таки вальяжно подошел к ним, вынимая на ходу портсигар, набитый «викторками».
- Помешал, что ли?
Пепек помочился, потом предложил им сигареты. Павел с гордым пренебрежением отказался.
- Черт возьми, от вашего курева вонь одна, - сказал Пепек, разгоняя рукой облако зловонного дыма. - Говорят, курево и колбасу больше выдавать не будут. Будто бы Каутце запретил все из-за этого саботажа, мол, пока не найдут виновных. И еще в приказе есть чего-то о штрафах. С правого и виноватого. Я-то с какой стати страдаю?
- Факт. Ты вне подозрений.
- Ясное дело. Динамит не в моем ассортименте.
Пепек постукивал носком башмака по радиатору, и дым, который он, смакуя, выпускал через округленные губы, извивался по его щучьему лицу.
- Я на политику чхать хотел. Причем с высокого дерева! - прибавил он.
- Говорят, у тебя были неприятности? - без всякого интереса спросил Гонза.
- Ничего, порядок.
Был слух, что после того, как в централке у него признали ревматизм, контролер из больничной кассы не нашел его вечером дома; отправили раба божьего к немецкому врачу, и там все рухнуло.
- Балда, - сказал Гонза, - надо было торчать дома да ковылять с палкой.
- Ха-ха! Думаешь, я пошел на такой риск, чтоб валяться дома в постели? Хотите сигаретки? Австрийские, первый сорт. По сотняге за десять штук, как честный человек. Или две банки эрзац-меда. Этот немецкий доктор ужасный гад.
- В живодерке как было?
- Да так, - циркнул Пепек слюной сквозь зубы. - Схлопотал по морде от Мертвяка, знаешь этого холуя при Каутце... вылитый покойник в очках. Ничего, запомним! - Он хитро осклабился. - Придется мне с Богоушем потолковать насчет этого самого базального... как его... С ревматизмом я утерся.
Избалованный обильным куревом, он выплюнул порядочный окурок в писсуар у самых ног Павла и пошел вразвалочку к двери.
- А как Геббельс в рай попал, слышали? Во анекдот!
Гонза остановил его, не дав рассказать.
- Эй, иди ты к лешему! Держи язык за зубами, коли хочешь дожить до автоматической кассы!
Если события минувшей ночи не входили в чьи-либо расчеты - и не по принципиальным соображениям, а ввиду возможных последствий, - так это в расчеты Леоша. Он открылся Павлу, когда сидел с ним во время ночного перерыва в столовке. Кнедлик с повидлом противно приставал, к небу, он с усилием старался проглотить его и, наконец, отдал тарелку Милану, который ждал за соседним столом. Леош отшвырнул ложку.
- Свинство! В глотку не лезет... Если после вчерашнего все не перероют, тогда, значит, я ничего не понимаю.
Он схватил себя за свою маленькую птичью голову, плаксиво засмеялся.
- Что-то не хочется мне при сем присутствовать! Если тебе нужна лампочка, приходи сейчас! Теперь уж наплевать... Все равно не хватает нескольких тысяч. Господи Иисусе!
Может, их всех сразу повесят на фонарях в главном проходе между цехами. Так, сволочи, ну-ка высуньте язык. А что, если устроить пожар? Да разве поговоришь по-умному с Канькой, с заведующим этой разворованной лавочки? «Спокойно, мальчики, - с блаженным всхлипыванием успокаивает он свою команду, - у меня в гороскопе сказано, что я взорвусь под столом, закурив после бутыли спирта сигарету...»
Павел попробовал немного ободрить Леоша.
- У них теперь другие заботы, им не до копанья в вашем хлеву.
Но отчаявшийся Леош совсем не слушал, бубнил свое.
- Глаз не сомкну... Лучше бы всего задать стрекача, испариться, зарыться хоть в землю и вылезть, когда все провалится в тартарары. Пока не поздно...
- Что тебе мешает?
- Тебе легко говорить. А куда я денусь? Ты такое местечко знаешь?
Гм. Пожалуй! Пожалуй, в крайнем случае Леоша можно бы спрятать. На одной сходке об этом уже толковали. Например, у Бациллы, потому что поселить его в каморке Павла значило бы парализовать всю работу или втянуть в нее Леоша. И как быть с кормежкой? Самим жрать нечего. Милан был бы против, но если б вопрос шел о жизни, мы бы взяли верх большинством голосов. Ох уж этот Леош! Флегматик, совершенно невосприимчивый к какой бы то ни было мысли, от которой хоть издали пахнет серьезностью, балагур и бабник. Снял у одного рабочего ветхий домишко над песчаным карьером на краю городка - якобы чтоб не ездить далеко - и время от времени устраивает там с некоторыми родственными тотальными душами такие оргии, о которых рассказывают затаив дыхание. А что за беда? Нужно только привыкнуть к чему-нибудь, и через некоторое время перестаешь удивляться и краснеть.
- Целая свалка, милые, - шепчет изумленный Богоуш, который недавно принял приглашение Леоша. - Шесть девушек, шесть парней, что твой бал - carpe diem [52] - игра в фанты, потом гаснет керосиновая лампа и впотьмах играют в «кукареку»...
- А ты? - чуть дыша вкрался Бацилла.
- Я? Ничего, - признался незадачливый развратник.
Он прочел целый том о венерических болезнях с цветными иллюстрациями, и этого было довольно, и потом будто бы он был седьмой. Он сидел в этой топкой тьме, полной непонятных звуков, и самоотверженно заводил граммофон с единственной пластинкой. Кроме отъявленных потаскушек, он видел там и совершенно порядочных девушек, курочек, как называл их нежно хозяин дома. Имен их он не назвал. Делали то же самое.
Вон они сидят! В сумерках за самым задним столом увидел он Богоуша, увлеченного беседой с Бациллой. Они держались конспираторами, Богоуш задумчиво потягивал себя за бородку. О чем эти двое все время толкуют? Почувствовали друг к другу симпатию, два богатеньких сынка, чем-то друг на друга похожие.
