Дед умер несколькими месяцами раньше. Когда он был жив, то учил меня готовить, распевая песни Луи Армстронга. Он говорил мне: «Если морская звезда потеряет палец, у нее вырастет новый. Но ты – не морская звезда, и тебе нужно очень аккуратно обращаться с ножами. Пальцы у тебя не отрастут».

Главной его работой была забота о бабушкиной ноге.

Маминых фотографий на стенах почти не было, и я считала себя обманутой. Это служило единственным подтверждением маминых слов о том, что родителям никогда не было до нее дела – факт, с которым я никак не желала смириться. При любой возможности я пыталась заставить маму любить бабушку, а бабушку – говорить что-то хорошее о маме. То, что мать и дочь могут не любить друг друга, было выше моего понимания. Родители любят детей, дети любят родителей – это же очевидно. Но, по словам мамы, все было не так просто.

В детстве мама чувствовала себя очень одинокой. Ей давали коробку с хлопьями и сажали смотреть телевизор, чтобы она никого не беспокоила. Порой ее просто выгоняли играть на улице – а ведь она только-только перестала носить подгузники. Когда мама сломала ключицу по пути в школу – тогда ей было семь лет, – она слышала, как школьная медсестра ругается с бабушкой, потому что та не хочет забирать ребенка из школы и везти к врачу. Бабушка сказала, что дочь может после уроков вернуться домой сама, и тогда они сходят к врачу.

Но ярче всего невнимание родителей проявилось в том, что они не обращали внимания на ее спину. Когда маме было семь лет, семейный врач сказал ее родителям, что у их дочери формируется сильное искривление позвоночника. Чтобы она могла вести нормальную жизнь, ей нужно немедленно надеть корсет, чтобы предотвратить развитие сколиоза.

Они отказались. Мама выросла, но не сильно. Если бы можно было выпрямить ее искривленный позвоночник, ее рост был бы сто семьдесят два сантиметра, как у ее младшей сестры. Но мама так и остановилась на ста сорока пяти сантиметрах.

Когда мама была подростком, дед постоянно твердил, что из-за искривленного позвоночника ее не полюбит ни один приличный мужчина. Мама упорно доказывала его правоту, меняя одного плохого парня на другого. В восемнадцать лет она даже выскочила замуж, лишь бы вырваться из дома. Злополучный первый брак распался через год – еще одно доказательство ее полной никчемности.

Бабушкину квартиру можно было назвать аккуратной только при очень богатом воображении, но здесь было чище, чем у нас дома – следовательно, чисто по умолчанию. Я спала в комнате, где мама жила со своей сестрой до ухода из дома. Мама спала на диване в гостиной. В квартире была третья спальня, но там хранился всякий хлам, которым никто не пользовался. Меня это совсем не удивило – в нашем доме тоже было много комнат, заваленных никому не нужным хламом.

Несмотря на прохладные отношения мамы и бабушки, бабушку я любила. Она каждый день читала мне газету. Однажды она прочитала мне историю про девочку, мою ровесницу, которая упала в шахту лифта неподалеку от нашего дома и умерла. Я заставила бабушку читать мне эту статью снова и снова.

– Тебе это нравится? – спросила бабушка.

– Нет.

На самом деле история мне нравилась. Я была зачарована мыслью о том, что человек моего возраста может умереть. Но говорить об этом мне не хотелось. Мне нравились эти ежедневные чтения, и я не хотела, чтобы бабушка перестала. Я привыкла слушать новости по радио, а тут бабушка читала мне газету, словно сказку, а я могла лежать рядом с ней, свернувшись калачиком.

На обед бабушка делала нам сэндвичи с арахисовым маслом и мармеладом на коричном хлебе с изюмом. Сама она их обожала, но никто из ее детей этого не любил. Бабушке пришлось дожить до шестидесяти лет, чтобы в семье появился хоть кто-то, кто разделял ее любовь.

В отличие от мамы, бабушка всегда пользовалась губной помадой – ярко-красной или розовой. Помада пахла воском и подчеркивала контраст между черными волосами и белой кожей. Бабушка называла меня «моя дорогая». А еще она сделала мне колыбельку для школьного урока труда.

Я решила все же выяснить, права ли мама, или они с бабушкой просто не понимали друг друга. Однажды после школы я спросила ее:

– Ты любишь мою маму?

– Конечно. А почему ты спрашиваешь?

Бабушку шокировал не столько мой вопрос, сколько мысль о том, что я ее в чем-то обвиняю.

– Не уверена, что мамочка знает, – ответила я. – Может быть, тебе стоит сказать ей об этом? Ты бы обняла ее, что ли…

– Я скажу ей, – кивнула бабушка и быстро сменила тему, переключившись на сериал «Тайны отца Даулинга», который мы с ней в тот момент смотрели.

Я была абсолютно уверена, что между двумя самыми важными женщинами в моей жизни теперь все будет хорошо. Я даже одобрительно похлопала себя по плечу, пока мы с бабушкой смотрели фильм про хитроумного священника-детектива. Мы обе его очень любили.

Но разговор между мамой и бабушкой вылился в скандал.

– Этот ребенок – единственное, что ты сделала хорошо! – услышала я бабушкин крик из спальни.

Мама ответила, что бабушка – неблагодарная старая ведьма. А потом…

– Следовало оставить тебя гнить! – воскликнула она, захлопнула дверь спальни и направилась ко мне в гостиную. – Ким, – сердито сказала она, – кое-что повторять не следует!

– Я не врала!

– Нет, ты не врала. Но мы не должны всегда говорить правду.

– Прости…

Я извинилась, потому что явно сделала что-то не так. Но я разозлилась, потому что совершенно перестала понимать, что можно обсуждать, а что нет.

Мама была совершенно без сил.

– Все хорошо… Она была права… Ты – единственное, что я сделала правильно.

В бабушкином квартале дети были совершенно другими. Они казались мне старше своих семи-восьми лет. Кроме меня в классе была только одна белая девочка – а ведь на Лонг-Айленде почти все мои одноклассники были белыми. Мне даже в голову не приходило, что я могу не вписаться в новый коллектив. Когда меня назвали «новой белой девчонкой», я восприняла это как обычную характеристику.

Родители здесь не развозили детей по домам группами, не было игровых вечеринок. После школы дети расходились пешком и играли с теми, кого могли найти, слоняясь по коридорам жилых домов. Во время обеда в столовой говорили о войнах, о матерях, которые оставили детей бабушкам и больше не вернулись, об убитых двоюродных братьях. О своем отце я не рассказывала, потому что дала маме слово молчать. Впрочем, сомневаюсь, чтобы мои одноклассники меня поняли. Впервые в жизни я чувствовала, что, храня тайну, поступаю правильно. Со временем я стала своей среди этих детей, живущих очень несчастливой жизнью.

После моей неловкой попытки сделать нас одной счастливой семьей отношения между мамой и бабушкой не стали ни лучше, ни хуже. Они остались такими же: обязательства без особой благодарности. В конце концов, я поняла то, что пыталась объяснить мне мама: она не испытывала к бабушке тех чувств, какие испытывала я по отношению к ней, а бабушка не любила маму так, как мама любила меня.

Мама продолжала очищать и перевязывать бабушкину рану. И тут в конце июня позвонил отец. Я уже лежала в постели, но мама разбудила меня, отбросив челку с моего лица. Она всегда будила меня нежнее, чем папа, но гораздо менее эффективно.

– Ким, дорогая, – прошептала мама, – поднимайся.

Я села в постели. В комнате было темно, но света из коридора хватало, чтобы я увидела, что мама сидит рядом.

– Только что звонил папа.

Я еще не до конца проснулась и поняла маму не сразу.

– У нас был пожар, – сказала она.

Я же не молилась несколько месяцев! Я не просила Бога сжечь наш дом с того времени, как мы переехали к бабушке. В глубине души я надеялась, что мы можем остаться здесь, а папа будет приезжать пару раз в неделю – меня бы это вполне устроило.

– С папой все в порядке, – сказала мама.