Я имела весьма туманное представление о религии, но однажды смотрела кино про Бога. Бог был похож на Джорджа Бернса, создавал всем проблемы и исполнял желания. И я всем сердцем приняла его как своего спасителя.

Родители мои о Боге не говорили. Мама воспитывалась в неортодоксальной еврейской семье, папа был истинным католиком. Оба они объяснили мне основы своих религий так же, как рассказывали о странах, откуда приехали их семьи. Немцы очень пунктуальны. Католики верят в Иисуса. Австрийцы похожи на немцев, только чуть пониже ростом. Евреям пришлось пометить свои двери кровью, чтобы Джордж Бернс не убил их первенцев. Мы едим мацу на Пасху и ветчину на Хануку. И я была твердо уверена, что Рождество каким-то образом связано с моим днем рождения. Все это казалось мне совершенно нормальным.

Каждую ночь я молилась об одном и том же, но утром, проснувшись, обнаруживала тех же кукол, с которыми заснула накануне (ладно, допустим, если у меня выпадал зуб, то шансы найти утром в постели новую куклу значительно возрастали). У меня по-прежнему не было подруг, а дом благополучно стоял на старом месте.

Я целых два года молилась каждую ночь. И чем больше я молилась, тем грязнее становилось в нашем доме. Но я понимала, что Бог занят. В моем классе была девочка, которая, когда ей было два года, сунула руку в пищевой процессор. На этой руке у нее остался лишь большой палец и часть мизинца, но она отлично научилась делать все необходимое другой рукой. Думаю, она была бы не против пожить в грязном доме, если бы ей вернули пальцы. И наверняка она стояла в списке Бога выше меня.

Родители редко бывали дома, но груды хлама и бумаг заполняли все свободное пространство, словно двигаясь сами по себе. Бумагами мы называли папины стопки, потому что чаще всего он собирал именно бумагу. Но груды, громоздившиеся по всему дому, состояли не только из бумаги. Трудно было угадать, что папа сочтет важным. «Бумагой» могла стать газета или разбитая рама для картины, инструменты, пропотевшая бейсболка или то, что выпало из карманов и сумочек пассажиров автобуса. Эти бумаги копились на кухонном столе, а потом на диване. В конце концов, мы стали вести семейную жизнь в изножье родительской кровати.

Ссоры, подобные той, что годом ранее возникла из-за визита сотрудника социальной службы, стали нормой жизни. Они вспыхивали постоянно, когда родители были дома. Все ссоры были похожи одна на другую. Мама говорила папе, что устала жить в грязи, что я вырасту и возненавижу его. Папа в ярости убегал из дома, не говоря ни слова, а ссору продолжала я. Я кричала на маму. Если папа не может защитить себя, то его буду защищать я. «Все не так плохо, – кричала я. – Мне нравится, как мы живем». Я врала. «Папа не может с этим справиться» – вот мой единственный честный аргумент. Я это знала. Я не понимала, почему мама этого не знает.

Вне дома мои родители совершенно менялись и становились нормальными. Они подпевали радио в машине и рассказывали мне о своей жизни до моего появления. А мама щекотала отца каждый раз, когда мы останавливались на красный свет, и прекращала, лишь когда загорался зеленый. Когда мы были не дома, родители все время смеялись.

И я знала: если нам удастся сбежать от бумаг, мы будем счастливы.

Джордж Бернс помог мне 14 февраля 1989 года. Была среда. Я проснулась сама по себе, без щекотки и моргающего света. Папы нигде не было. Я поняла, что проспала до десяти часов и пропустила праздник Святого Валентина в моем классе.

Я выскочила из спальни, готовая обрушиться на папу, из-за которого упустила возможность получить вкусные конфеты. И тут я услышала мамин голос. Она должна была уже уйти на работу, но почему-то громко разговаривала с кем-то по телефону из спальни.

Мама заметила меня в дверях в тот момент, когда бросила трубку.

– Кимми, ну что нам делать с твоим папой? – спросила она, делая мне знак, чтобы я села на кровать рядом с ней. Она часто меня об этом спрашивала, и я знала, что ответ ей не нужен. – Он попал в аварию. Деталь автобуса, который он вел ночью, оторвалась и ударила его по голове. Он получил травму, но жив. Он едет домой.

Следом за мамой я пошла на кухню. Прислонившись к холодильнику, я смотрела, как она готовит мне завтрак – тост с вырезанным посередине сердечком в честь Дня святого Валентина, и яичницу. Готовя завтрак, мама рассказывала про аварию. Когда папа вел автобус, плексигласовый козырек в передней части автобуса оторвался и ударил его по голове, а потом еще раз. У папы закружилась голова. Его затошнило. Он сказал пассажирам, что едет в автобусный парк, а оттуда в ближайшую больницу. Врачи сказали, что у него, по-видимому, сотрясение мозга. Лекарств от этого состояния нет – только покой. Он решил вернуться на Лонг-Айленд (хотя дорога занимала два часа) и отлежаться дома.

Меня больше заботило то, что я не получу открыток и конфет в честь Дня святого Валентина, чем состояние здоровья отца. Я представить себе не могла, что удар пластиковым козырьком может причинить серьезную травму.

Я ошибалась. Когда папа вернулся домой, он был совершенно другим. День отдыха превратился в неделю, потом в месяц. Казалось, никакой отдых ему не поможет. Мама сказала, что у папы мигрени. Он больше не хотел смотреть телевизор или ходить со мной на пруд. Он хотел лишь, чтобы его оставили в покое. Настроение у него постоянно менялось, и я никогда не знала, к какому папе вернусь из школы. Иногда он злился без всякой причины и колотил кулаками по стенам, а через секунду перебрасывал меня через плечо и начинал кружиться, как делал это до аварии. Но по большей части все и вся были ему совершенно безразличны.

Он не работал, а все время ходил по врачам. Нам говорили, что у него посттравматическое мозговое расстройство. Мама понимала это так, что врачи сами не знают, почему папа не восстановился после сотрясения мозга. Мне казалось, что он вовсе не болен, а просто ушел куда-то – я всегда этого боялась. А с нами осталось одно лишь его тело.

Впрочем, я перестала об этом думать, когда в конце апреля мама сказала, что мы возвращаемся в Бронкс – только мы с ней вдвоем, – чтобы заботиться о бабушке. У нее началась гангрена на ноге. Мама сказала мне, что нога гниет и мы должны регулярно ее чистить, чтобы ногу не отрезали.

Спустя много лет от тети Ли я узнала, что мамина история была правдива лишь отчасти. У бабушки действительно была гангрена, но ее болезнь совпала с очередным визитом социального работника. На этот раз он не был связан с несправедливым отношением к куклам. Соседка сообщила социальной службе о состоянии нашего дома.

У нас стало грязно, как никогда. Не заваленными мусором оставались лишь кровати, унитаз и ванна – а папа не хотел ничего делать и только спал. Поняв, что вычистить дом одной ей не удастся, мама решила уйти от отца. Она переехала к бабушке и записала меня в другую школу, чтобы меня у нее не отобрали.

В Бронксе меня встретили запахи старых домов, выцветшего дерева и ржавчины. Мне нравилось абсолютно все. Я не могла понять, почему родители сменили энергичную суету большого города на тихий Лонг-Айленд.

На стенах бабушкиной квартиры висели старые семейные фотографии: мой дед в младенчестве (меня страшно смешило, что он был одет в платьице) и портреты людей, которые умерли задолго до моего рождения. Фотографии эти были сделаны в странах, о которых я никогда не задумывалась. Больше всего мне нравились бабушкины свадебные фотографии. Бабушка всегда была настоящей красавицей: белоснежная кожа, густые черные волосы, всегда аккуратно уложенные над плечами, и круглое лицо, как у Белоснежки. Дед был высоким и сухощавым, а оливковая кожа и темные волосы делали его больше похожим на итальянца, чем на еврея. Дед со свадебных фотографий совсем не напоминал слепого, толстого, бледного старика, которого я знала.