Звон воздуха стал оглушительным, стекла задрожали.

- Верховный Амадим, прежде – внештатный агент пятнадцатого корпуса и слушатель ученого дома Амадим Ис, разрешите представиться. Мои родители, хвала Небесам, живые и здоровые, дали мне прекрасное образование. Меня ждало блестящее будущее и, как видите, дождалось. Когда мне было двадцать три года, развеялась моя первая невеста. Несчастный случай, она любила летать по ночам и не зажигала фонаря. Не мне вам объяснять, как больно терять тех, кого любишь. Но вы заперлись в своем горе, а я поднялся и воспарил над ним, пусть у меня ушло на это пять с половиной лет. Я влюбился, снова взаимно, дело шло к свадьбе, и – вообразите себе – ровно за три дня моя невеста попадает в сильный ветер, ее относит к кислотному морю, доска отказывает, и я по сей день не знаю, развеялась ли она от удара о воду или от самой кислотной воды. Во второй раз мне понадобилось десять лет. Наконец, я опять нашел свою единственную, трясся над каждым ее шагом, не пускал летать ни в сквозняк, ни по ночам. В итоге она не выдержала и ушла от меня к какому-то благородному господину. Я надеюсь сейчас, после взятия Мятезуча, она и ее дети остались живы. Потом было много событий, Небеса, так жестоко поступившие с моими невестами, отметили меня Верховным, но я успел смириться с мыслью, что никого уже не назову своей женой.

Амадим выдержал паузу. А когда снова заговорил, голос больше не был безжизненным: в нем звучали нежность и потаенная боль.

- И вот, я встречаю вас. Удивительного человека с измученными глазами. Ваша судьба показалась мне отдаленно похожей на мою. Мы оба теряли, подумал я тогда. Быть может, это означает, что нам больше не потерять друг друга? Мне было хорошо беседовать с вами, Ристинида. Даже о пустяках. Отмечу, что особенно о них, в те минуты вы становились собой. Вам это идет куда больше, чем посольская маска. Я уже тогда знал о вас гораздо больше, чем вы когда-либо захотели бы мне рассказать. Например, что вы любите янтарь. Вы до сих пор носите мой подарок, вижу, я угадал с выбором. А эта глупейшая история с бумагами? Я бы все равно сделал вид, что поверил вам, но штука в том, что вы сказали правду, и ветра донесли это мне. А потом, я знаю, вы долго корили себя за это. Мне так хотелось сказать вам, что не стоит, но я не знал, какими словами. Точно так же, как сейчас не знаете вы. Я писал что угодно, предчувствуя ваше умение читать между строк, но так и не набрался духу написать прямо, хотя сам люблю задавать прямые вопросы.

Амадим встал и подошел к Ристе близко-близко, растеряв по дороге и спокойствие, и показную холодность.

- Я люблю вас, – произнес он. – Я прошу вас стать моей женой, невзирая на все, что было у каждого из нас в прошлом. Я люблю вас доброй и сердитой, в слезах, в шелках и в рубище, я люблю каждый ваш волосок, каждую ямочку на щеке, вы прекрасны в моих глазах отныне и во веки веков. Даже когда ваша старость окажется ближе моей, я буду любить вас. Ваш голос, вашу улыбку… Прошу дать мне ответ, каким бы он ни был. Теперь, вы считаете, я достоин не оставаться в неизвестности?..

Звон воздуха сделался невыносимым, и одно из маленьких стекол оглушительно лопнуло, усеяв пол беседки мелкими осколками. Ристя вскрикнула, Амадим вздрогнул, опомнившись.

- Простите, – сказал он своим прежним тоном, холодным и официальным. – Вам ведь неуютно здесь, никак не могу привыкнуть. А хотите, – тон сделался шальным, – я остановлю эту бурю для вас? Прежде я рассказывал, что не властен над погодой своей страны, но все же ветра – не дождь и не плохая почва. Я умею говорить с ними лучше всех на Холмах.

Ристя ничего не сказала, и Амадим распахнул двери беседки, выпрыгивая наружу. Девушка безмолвно шагнула за ним. Лепестки с надломанных слив роем кинулись ей в лицо, запутались в прическе. Амадим рубанул ладонью – и лепестки опали к Ристиным ногам.

Сильф воздел руки к темному бушующему небу, запрокинул голову в немом крике – и ветер забился над ним, как невзнузданная дикая лошадь. Загрохотало, тучи изменили ход, кувыркаясь и клубясь.

Ристи не было под Фирондо в час знаменательного сражения Теньки с грозой, но ей показалось, что нынешнее зрелище ничуть не уступает тому. Амадим казался продолжением ветра, продолжением неба, крохотной частичкой, внезапно взбунтовавшейся против целого. Ристя никогда не думала, что сильфы умеют ТАК.

От осознания, что это делается ради нее, было жутко. Ристе захотелось остановить Амадима, но тот казался настолько растворившимся в противостоянии с бурей, что мешать ему было еще страшнее.

Ветер закрутился в черную спираль прямо над беседкой, дернулся, взвыл, как живое существо.

- Отпустите! – неожиданно для себя закричала Ристя. – Ему же больно! Ветру больно!

Амадим обернулся к ней: лицо белое, из носа – тонкая струйка крови. Что-то незримое разжалось, и отпущенная на волю буря помчалась прочь, оставляя в покое сад и сливовые лепестки.

- Многие из сильфов, – хрипло сказал Амадим, – и никто из людей на моей памяти не мог допустить мысли, что ветру бывает больно.

- Наверное, ни перед кем из людей вы не проделывали подобное, – девушка отметила, что ее голос дрожит. Стоящий перед ней Верховный был совершенно не похож на себя прежнего. Но именно теперь Ристя откуда-то знала, что этот Амадим – настоящий.

- Ни с кем, – согласился он. – Так что вы ответите мне?

Ристя посмотрела в его глаза. Холодные? Какая глупость, а разве ветер на Холмах бывает теплым?

- У вас… найдутся бумага и чернила?

Амадим полез за пазуху, извлек носовой платок и пузырек зеленой укропной настойки. Ристя не разобрала на этикетке, для каких нужд. У сильфов на любой случай есть своя разновидность укропной настойки.

Протянув ей платок и пузырек, Амадим поднял с земли отломанную от сливы ветку и оторвал небольшую палочку.

- Прошу вас. Увы, я не взял с собою готовальни.

- Благодарю, – машинально поклонилась Ристя, принимая импровизированный письменный прибор. Обмакнула палочку в настойку и написала на платке одно слово. После чего вернула все Амадиму и бросилась прочь, не дожидаясь, пока он прочтет.

…Когда девушка скрылась из глаз, и ее розовое платье перестало мелькать за деревьями, Амадим расправил скомканный платок и долго вчитывался в единственное слово.

Его лицо озарилось счастьем.

Юргену не хотелось лететь домой. Но снова напрашиваться в гости к Липке, особенно после вчерашнего Ришиного объявления, было попросту нетактично. К родителям и соваться нечего: они начнут расспрашивать о переговорах, а Юргену придется что-то врать, ибо рассказывать все как есть нет ни права, ни желания. Формально дело завершилось мирным путем, который устраивал всех. Но Клима ухитрилась навязать Холмам все условия, какие только хотела. А ее послы вывели из себя даже Верховного. И Юргену страшно было представить те инструкции, которые Амадим даст ему самому перед следующим полетом в Принамкский край.

Если бы мог, Юрген переночевал в здании четырнадцатого корпуса. Но уборщица Тоня, все смерчи мира ей на голову, вымела молодого агента едва ли не своей шваброй и заявила, что не потерпит полуночников. При этом раз десять велела лететь домой, странно улыбаясь и явно владея какой-то тайной. Юрген дорого бы дал за сведения, где дом самой Тони, и кто ее семья, но сильфида хранила личные секреты лучше потаенных коридоров корпуса, которые убирала.

Над Холмами неистовствовал ветер, но у Юргена на сердце было так погано, что даже не хотелось кружить в его потоках.

Он прилетел домой засветло, кинул одинокую доску на подставку, рухнул в постель, казалось, совсем без сил, но проворочался полночи, в каждом скрипе оконных рам, подрагивании стекол и сквозняках внизу слыша Дашины шаги. Только к утру получилось забыться тяжелым сном, и снился почему-то Тенька, нудно объясняющий какую-то смерчеву лабуду о строении водяных зеркал.

Сильф просыпался медленно, чувствуя, как сквозь сомкнутые веки льются яркие солнечные лучи. Вчерашней бури не осталось и в помине, было удивительно тихо. Но тишина была приятной, умиротворяющей и отчего-то пахла жареными гренками.