- О чем? – подался вперед Костэн.
Дед виновато развел руками.
- Неля знала о моей способности говорить с ветрами и взяла слово, что не буду подслушивать. Я был слишком влюблен, чтобы нарушить обещание, и понятия тогда не имел, как это может быть важно. Наконец, они вышли, Неля выглядела заплаканной, а человек сказал мне: «Если ты и правда так любишь ее, то улетайте на Холмы и будьте счастливы. Но не ищите ребенка, он должен остаться в Принамкском крае. Отец уехал с ним далеко, я сам не знаю дороги, и будет лучше, если не узнаете и вы». Неля тогда смахнула слезу, но согласно кивнула и попросила меня ни о чем не спрашивать. Потом этот человек заходил еще раз и привел художника, который написал с Нели маленький портретик, уместившийся в медальон. На память о дочери добрых знакомых, как выразился этот «друг семьи». Подозреваю, именно о том портретике ты спрашивал меня. Ну а потом мы улетели на Холмы, и больше Неля не возвращалась в Принамкский край.
Старый сильф допил остывший укропник, откусил немного лепешки и небрежно махнул на лампу, порывом ветра убавляя свет: летом северные ночи коротки, за окном на горизонте небо уже начало голубеть.
- Наш сын, твой дедушка, родился вылитым человеком, только глаза сильфийские. Твоя мать походила на типичную орденскую полукровку, хотя была человеком только на четверть. Она не слышала ветров, мерзла зимами, а ее уже мертвое тело развеивалось так медленно, словно Небеса не хотели принимать. Ты почти сильф, мой мальчик, но ветра к тебе по-прежнему глухи, хотя я знал многих могучих воздушных магов, в ком гораздо больше людской крови. Но при этом тебе не чуждо колдовство. Мне кажется, ты даже смог бы сделать выбор: сильфом тебе быть или человеком. Тебя приняли бы и Небеса, и высшие силы.
- Я давно выбрал, – глухо проронил Костэн. – И ветра меня однажды услышали, правда, до сих пор не пойму, как. Я бывал в опасных переделках и прежде…
Старик точно не слышал, неотрывно глядя на занимающийся рассвет. Возможно, в этой сумеречной тишине он видел свою любимую Нелю и ее колдовские, искристые глаза.
- Я много думал с тех пор, – наконец подытожил он. – И мне кажется, что семья Нели была из тех, к кому высшие силы относятся… иначе. И тот «друг семьи» знал, что сын Нели никогда не приживется среди сильфов, и ей объяснил. Кем они были – колдунами, потомками горцев, ярыми борцами за высшие силы против культа крокозябры – мне уже не узнать никогда. Но клянусь остатками волос на моей плешивой голове: именно из-за наследия твоей прабабки тебе так трудно сделаться сильфом и перестать быть человеком.
В старой каменной усадьбе было тихо и пыльно. Уже давно никто не выбивал половики, не пускал по углам сквозняк, который выметал бы паутину и сдувал пыль со шкафов и столешниц. На плите возвышался холодный полупустой чайник, в ящике с посудой стояла одна-единственная тарелка. В доме и окружавшем его саду тоска превратилась в нечто осязаемое, черное и колючее, как сухой шиповниковый куст.
По правде говоря, Юргена здесь ничего не держало. Он мог оставить эту усадьбу и снова переехать к родителям. Жить в знакомой с детства комнате по соседству с Рафушей, привычным путем летать на работу, уплетать вечерами мамину стряпню и в полушутку спорить с отцом.
Или не мог?
Юргену казалось, что в тот миг, когда он улетит отсюда прочь, исчезнет последнее напоминание о Даше. Она растворится навсегда, пропадет, и даже воспоминания о ней раздует ветром. Это у людей есть могилы, куда можно прийти и вспомнить. А сильфы такой роскоши почему-то лишены. Кучка одежды, несколько вещей и собственная память – вот и все, что остается, когда близких забирают Небеса. Поэтому юноша продолжал жить один в пустом и пыльном доме, где убираться не было никакого желания. Пыль тоже помнила Дашу. И этот диван, где сильфида провела их первую ночь супружеской жизни. И стул, под который она любила швырять свою одежду. И фонарь над порогом, который она зажигала, когда ждала его.
И кровать, где они спали вдвоем по разным сторонам.
Спустя неделю после того, как Юрген вернулся сюда, его уединение нарушил плотник, прилетевший на здоровенной строенной доске, где громоздилось нечто большое, тщательно завернутое в упаковочную ткань.
- Я привез ваш заказ, – бодрым тоном, казавшимся Юргену неестественным, известил он. – Ведь здесь проживает семья Эр?
Юрген молча кивнул: ком встал в горле и язык не повернулся сказать, что «семьи Эр» больше нет. Есть только он. По закону Юрген мог бы даже вернуть себе прежнюю фамилию. Но и фамилия «помнит» Дашу.
- Я управился точно в срок, – сообщил плотник и принялся стаскивать с доски свою поклажу. – Где вы планируете их разместить?
- Кого? – выдавил из себя Юрген, не понимая, что происходит, и какого смерча ему сейчас привезли.
- Ваши кровати! – улыбнулся плотник. – Я поздравляю вас с таким замечательным приобретением. Две удобные односпальные кровати, мореный кедр, резьба, шарики в изголовье, лаковая роспись, изящные ножки – в точности, как во дворце Верховного, он как раз тоже недавно заказывал у меня мебель. Правда, не кровати, а стулья, но…
- Я не заказывал, – глухо проговорил Юрген. День стоял весенний, теплый, но его прошиб озноб, словно человека, попавшего под зимний сквозняк.
На лице плотника появилось озадаченное выражение.
- Как же? Вы сами два с половиной месяца назад лично прилетали ко мне и делали заказ на две односпальные кровати. Даже расплатились заранее. О том и запись есть.
Юрген стянул краешек ткани. Кровати были новыми, пахнущими свежим кедром и смолой. Чужими. Неуместными среди кривых от старости сливовых деревьев и этой пустой усадьбы.
- Увезите их… обратно. Деньги возвращать не нужно.
Плотник перестал улыбаться.
- Почему? Вам не нравится?
- Дело не в этом…
- Что с вами? Вы бледны.
Юрген почувствовал, как у него опять начинают болеть глаза от подступающих слез. Но реветь, тем более в присутствии постороннего, он не собирался.
- Все в порядке. Ради Небес, увезите и продайте кому-нибудь другому.
Плотник внимательнее заглянул ему в лицо, а потом молча погрузил так и не распакованные кровати обратно и улетел восвояси. А Юрген долго смотрел ему вслед и думал, что каких-то два с половиной месяца назад, оказывается, был счастлив. И глуп настолько, что понял свое безвозвратно минувшее счастье лишь теперь.
Дни шли, похожие один на другой. Сливы в маленьком саду отцветали и покрывались узловатыми несъедобными ягодками темно-зеленого цвета. Лето приходило на смену весне, слой неприкосновенной пыли в доме понемногу рос. Изредка залетала Рафуша, но сейчас, вступающая в пору юности, она была слишком занята, чтобы дни напролет сидеть со скорбящим братом. Да Юрген этого и не хотел. Родители, отчаявшись, оставили его в покое и молча надеялись, что тоска сына когда-нибудь кончится. Однажды прилетел отец Даши, весь прозрачный от горя, и долго заверял, что ни в чем не винит зятя. От этих заверений Юргену было только хуже.
Несколько раз его навещали коллеги, пытались развлечь, пересказывая новости, но улетали ни с чем. Юргену не хотелось ни новостей, ни развлечений. День ото дня он просыпался в пустом молчаливом доме, ел какую-то пищу, утратившую вкус и запах, глядел на темные скелетики укропной рассады, выбросить которую не поднималась рука, а затем бродил по саду или подолгу сидел на диване, уставившись в точку. Он вспоминал, как перед самой свадьбой Рафуша ляпнула предположение, что, возможно, нежеланная невеста вскоре улетит на Небеса. И тогда Юрген был готов отдать за это полжизни. А теперь – всю жизнь, чтобы ее вернуть.
А как они друг другу снотворного подмешали! Вот уж агенты оба, нечего сказать. А как они ругались из-за всякой чуши, и Дашка метала сквозняки, улетая в ночь, а он потом разыскивал ее в потемках, осыпая всеми известными проклятиями…
В шкафу до сих пор висит ее одежда, даже та злосчастная блузка, которой он однажды по ошибке вытер пол.