то штуки на сидение. Я ему говорю: «Правильно! Такую идею хорошую

подсказали. Очень хорошо: подарок на Новый год». Жуткое дело, идиотка.

273

Машка дала мне компьютер, я, значит, вчера включила: пользовать-

ся не умею. Прихожу к соседу. Он говорит: «Ой, Май, я не умею. Иди

к Сергею». Ну и Сергей взялся: «Сейчас, – говорит, – посмотрим». Тыкал,

тыкал,  полчаса  там  разбирался.  Ну,  разобрались.  Машка  говорит:  «Ну,

вот видишь: научилась!» – «Ты что, Маша, научилась! Никогда в жизни

этому не научусь!»

Ю. К.: А я не хочу этому учиться.

М. Н.: Да и я не хочу!

Ю. К.: От него какой-то странный эффект. Я много стал думать об

этом: люди, работающие за компьютером, что-то там записывающие, те-

ряют предметный мир.

М. Н.: Нет, к компьютеру я даже не подхожу!

Ю. К.: Мир внутренний, жизненный мир теряют…

М. Н.: К компьютеру я даже не подхожу. Я себе позволила дожить

так. Ю. К.: Я же вижу, что происходит с людьми: всякий бред, фото-

графии смешные, все балдеют, всем смешно. Какие-то «примочки» там.

Как так?

М. Н.: Нет, мне не надо! Я этого не люблю. У меня на даче цветет

курильский чай, вот я вдоль этих чаев хожу – зачем мне этот компьютер

нужен?

Ю. К.: Какой чай?

М. Н.: Курильский. Такой красивый очень, с цветами.

Ю. К.: Знаю, знаю…

М. Н.: Этот цветочек похож на небольшой шиповник. Он начинает

цвести в июне и до октября цветет.

Ю. К.: Он хорошо растет у нас?

М. Н.: Хорошо растет! Я теперь изменила тактику: я теперь буду са-

дить только то, что хорошо растет.

Ю. К.: Тоже правильно! У меня, знаешь, что произошло? У меня от

соседа,  Валентина,  видимо,  вегетативным  таким  способом  перешли  ко

мне, выросли чайные розы. Ну, красивые такие…

М. Н.: А вот этот курильский чай – только так! Это меня научили

умные люди, поскольку, оказывается, он наш, сибирский, он хорошо тут

растет. Вот он уже цветет две недели и будет цвести до октября. Вот буду

теперь садить только то, что растет. У меня работы там – Боже мой!

Ю. К.: Ой, не говори. Я уже два раза туда не ездил. У меня там все

заросло. Я посадил яблони – четыре штуки.

М. Н.: Ну яблоки-то растут?

274

Ю. К.: У  меня  одна  уже  есть.  Ее  теща  покойная  посадила,  Маша.

Были яблоки. Ведро собрали, причем не всю обобрали ее.

М. Н.: Мне ничего не надо. Мне – красиво цветущие палисадники,

больше ничего не надо. Ни клубники, ни огурцов – ничего не надо. Я куп-

лю на базаре. Мне очень нравятся рябины. Сосна, по-моему, из лучших

деревьев на свете. Все говорят: «Пальмы, пальмы!» Они бы сосенку уви-

дали… Вот, когда сосна растет одна… Боже! Какое величественное, ро-

скошное дерево, красавица.

Ю. К.: Ты елку видела? С мягкими иголками?

М. Н.: Ну, конечно! Она – пихточка. Елка с мягкими иголками – это

пихточка.

Ю. К.: Я ее такой вот посадил, она выросла почти с меня ростом.

М. Н.: Нет,  у  меня  где-то  лет  через  пять,  конечно.  У  тебя  сколько

твоей Каменке лет?

Ю. К.: Ну вот семь будет.

М. Н.: Ну вот.

Ю. К.: Я первое время дом строил. Я три года дом строил.

М. Н.: Года через три – уже будет. Вот и сейчас, я смотрю, в это лето

уже третий год – это уже вполне оформленный, красивый куст; цвел, все

как есть. Все дело – в цветах.

Так что, на мой ум, что касается этих писателей – они все гораздо

интереснее, чем вот эти товарищи городские. Потому что товарищи го-

родские только описывают, фиксируют факты. Вот у Трифонова, скажем,

мещанство давит. Самые глобальные пафосы они уже выразили, притом,

если уже говорить о художественности, то очень хорошо.

Ю. К.: Да, у Трифонова – классно. Эти рассказы замечательные.

М. Н.: Нет, но эти люди, на мой ум, сказали главное. И больше того,

этих я помню гораздо лучше, с этими я согласна гораздо больше.

Ю. К.: Вот извини, я перебью. Вот Шукшин, я что-то так задумал-

ся… Мы же его любили, читали в свое время. Ты помнишь? Вот я сейчас

подумал: он же идиотов изображал. Вот, скажем, Юрий Казаков изобра-

зил тоже идиота в рассказе «Трали-вали» – мой любимый рассказ из всех

рассказов, ну не считая Бунина. Он живет на реке, бакенщик, помнишь,

здоровый, косолапый (он сам себя написал, свой автопортрет).

М. Н.: Он что, косолапый был?

Ю. К.: Казаков,  когда  я  его  видел,  ростом  был  с  меня,  очень  пол-

ный, здоровый, испитой дядька… Пьяный вечно… Он изобразил такого

же героя: работает бакенщиком, пьет страшно, живет не в деревне, а на

противоположном  берегу.  Река  большая,  типа  Иртыша,  я  не  знаю.  Вот

он – бац! – и пьет, бац! – и пьет, бац! – и не пьет. Но раз в две-три недели

275

к нему приезжает женщина, стирает ему все, моет, готовит еду, они идут

в баню париться, потом обедают хорошо, потом выпивают крепко – он

выходит на берег. Он бледнеет страшно, у него лицо синее становится.

Она тоже усаживается. Вот он сидит на берегу реки, начинает что-то на-

певать – сначала хриплым голосом, потом полным голосом, потом страш-

ный тенор.

М. Н.: А над рекой так хорошо слышно.

Ю. К.: Казалось, тоже дурака показал, как и Шукшин. Но показал

так – не знаю… Суть русского таланта, природного таланта.

М. Н.: У  Шукшина  сплошные  какие-то  другие,  они  какие-то

«подна́чники».

Ю. К.: Но тут есть некая разница. Шукшин все равно работал, мне

кажется, «на публичку». На читателя. Вот тут – смеяться, а вот тут – вот

так, а тут – сяк… А Казаков, а Астафьев – нет.

М. Н.: Шукшина всегда волновало то, каким он обладает методом,

как  он  пишет,  как  он  смотрит,  как  он  отреагирует.  Это  какое-то  такое

ехидное мучительство жило в нем всегда. Что касается Распутина, он от

этого абсолютно свободен.

Ю. К.: То есть у Шукшина есть какой-то «комплекс урода».

М. Н.: Да, конечно, конечно!

Ю. К.: Комплекс чудака, прежде всего.

М. Н.: А у Астафьева видно, что мужик крутой, не сильно-то доб-

рый, жутко сложный, запутанный, но комплекса неполноценности в нем

нет  никакого.  Я  ведь  понимаю,  что,  вообще-то,  пришлось  ему  зверски

трудно, но тем не менее ему делает честь то, что он не полез в московскую

тусовку, то есть это какой-то природный ум… Надо сказать, за Астафьева

судьба сильно вступилась. Во-первых, крестьянское происхождение, во-

вторых, Сибирь – с Сибири, уже с Урала, начинается народ совершенно

особый. Потом постоянная близость к этим жутким мощностям… Я не

понимаю, как человек, который приперся с Иртыша или Байкала будет

пробовать у них писáться. Ну, это невозможно! Я удивлялась очень, зачем

это сделал Ким. У него такая роскошь, такая мощь – последний наш вели-

кий прозаик. Кстати, у этого человека есть то, что в литературе встречает-

ся чудовищно редко – то, что в человеке называется порода.

Ю. К.: Он  просто  дворянин…  В  нем  же  царская  кровь  течет…

Я очень люблю его. Особенно «Луковое поле».

М. Н.: Что  касается  этой  царской  крови  –  это  было  когда-то,  это

осталось в веках – от тебя зависит то, как ты в себе эту кровь несешь.

Ю. К.: Правильно!

М. Н.: В этом отношении – да!

276

Ю. К.: А кто в XX веке самый крупный прозаик все-таки?

М. Н.: В XX веке…

Ю. К.: Поэт, понятно, Мандельштам.

М. Н.:  (Смеется,  подтверждая  вышесказанное. )  Одного  назвать