то это чем? Ну, они так живут!.. Но, с другой стороны, они в людях жи-

вут, они живут в человеческом обществе! И как гибель, все кричат: «Дети

наши! Наши!» Бедная изба, но все-таки сколотили, как-то помогают. Они

все – часть природы, но все они втягиваются в это неправедное человече-

ское общежитие. Они постоянно совершают какие-то грешные, неправед-

ные поступки, не осознавая этой греховности, потому что так прет, тяга

такая. И она вытравливает седьмого ребенка какой-то операцией в дерев-

не  и  помирает.  Просто  остаются  семеро  этих  детей.  Все  эти  рассказы,

все это вышло так: поначалу это Енисей, он с сыном видит эту красоту,

счастливая рыбалка, все это даже очень здорово. И это напряжение идет-

идет от рассказа к рассказу, и кончается так: есть время собирать камни,

время бросать камни, время учиться, время работать, время жить и время

умирать. Ну так жизнь устроена. «Что ж я мучаюсь-то?» А вот мучается

он, полстроки он недопонимает – вот это для него предмет мучения. Ну

так, тяга такая, жизнь такая сбилась с колес, с круга.

Астафьев идет гораздо дальше, чем Шукшин, Абрамов… Насколько

я понимаю, Абрамов вообще предполагал, что здоровые силы в народе

сохранились. Белов тоже полагал, что это наше долготерпение еще как

будто нам послужит. Чудики шукшинские, честно говоря, мне не нравят-

ся. Василий Лановой говорил: «Василий Макарыч всегда не любил нас,

красивых мужчин». Нельзя этого делать! Во-первых, нельзя так говорить,

а во-вторых, нельзя допускать, чтоб так про тебя сказали. Все его чудики

оставляют такой вот задаток, чтобы можно было так сказать. Но, с другой

стороны, в чем тут дело? Как там дед его говорит: «Ну куда вы там едете?

Здесь жить надо!» Но он-то пишет об этом, уже уехав. И больше того, со-

вершенно понятно, что он больше уже не вернется.

Что касается Астафьева и Распутина, тут другое дело: они с землей

не расстались. «Проклятые и убитые» – ой, товарищи, более яростного,

более голого, более отчаянного и страшного обвинения – что вы, гады,

сделали с жизнью?! – на мой ум, просто никто не писал. Он обвиняет

большевистскую власть, Ленина: выроды, выродки из выродков, самой

природой наказанные бесплодием, сделавшие бесплодной самую плодо-

родную землю в мире, лишившие людей терпения и кротости, – прямо

так, совершенно прямым текстом это говорит. Надо сказать, вещь у него

271

такая: в начале там сказано, что все, кто развязывает эту вонь, эту  войну,

они все будут прокляты и убиты. Вещь совершенно страшная, хотя, за-

метьте, «Пастух и пастушка» – вещь совершенно другая, она какая-то не

астафьевская. Я ее не то что не люблю, я ее выделяю. Она какая-то не

астафьевская – она мягче. Читали «Проклятые и убитые»? Ну, вещь та-

кая:  от  расстрела  до  расстрела,  где  двух  пацанят…  Мать  им  написала,

что корова теленка родила, они поесть домой пошли, всех их там хлебом

угощают, а их как дезертиров расстреляли. Вот заметьте, они до конца ни-

чего не понимали, они необразованные, они темные. Вот он стоит, ремни

уже поснимали, штаны спадают, сопли не может утереть, и дула уже на

него направлены, и вдруг он закричал: «Дяденька, дяденька!» Жутко! То

есть он еще верит, что услышит человек – и не выстрелит. И в последний

миг закрывает собой брата, они близнецы. Ну немыслимо просто! Но там

и  есть  такая  вещь:  Астафьев  обвиняет  всю  власть.  В  общем,  конечно,

товарищи, – это культурная цивилизация. Культура, наша национальная

культура  обходит  те  деревни,  которые  вы  убили.  Да,  у  него  есть  такая

штука, когда читаешь, такое ощущение, что вроде какая-то брезжит на-

дежда: когда они находят несжатое поле и начинают убирать урожай, их

это как-то очеловечивает, даже какие-то отношения с женщинами начина-

ются – жизнь какая-то появляется. И он, между прочим, даже и говорит,

что вернутся они, снова припадут к этому хлебному полю и оставят свою

власть – толпы трепачей, болтающих лодырей, забывших, что такое труд.

На чем держалась вся культура? Вся культура держалась на союзе с зем-

лей, на труде, на почтении к традициям, она держалась на деле, на памяти

самых священных мест – к чему власть не имеет никакого отношения.

Вещь эта написана в начале 90-х годов, когда всем было понятно, что ни-

кто не вернется к традиции, к труду. Что все со свистом проехали мимо.

И заметьте: люди, которые есть, не прокляты и не убиты. Он пишет: «Мне

нечего сказать вам на прощание». Вещь совершенно страшная, но, между

прочим, обида его совершенно понятна, несмотря на то, что очень долго

держалась в нем надежда на то, что, может быть, что-то изменится, может

быть, кто-то опомнится.

Ю. К.: Гоголь и Шукшин. Как тебе эта оппозиция?

М. Н.: Полное собрание Гоголя и полное собрание Шукшина. Я не

желала никого оставлять – я вообще очень серьезно отношусь к литера-

туре. Я прочла всего Гоголя и всего Шукшина. Я три дня ходила в полном

столбняке: прямо иду в степь и встаю, как свечка. Василий Макарыч –

гениальный писатель.

Ю. К.: А Гоголь – нет?

272

М. Н.: Когда я читаю одного Шукшина, я, например, плохого сказать

не могу. Но когда рядом с Гоголем…

Ю. К.: Шукшин вызывает симпатию, Распутин вызывает уважение.

Гоголь – это какое-то дикое чудо, ненарекаемое, но оно вызывает, у меня,

по крайней мере, восторг.

А труд, действительно, исчезает. Из городов. В офисах все произво-

дят бумажки. Никто не производит вещь, предмет…

М. Н.: Приедешь  в  наши  республики,  и  понять  невозможно,  что

в них делается.

Ю. К.: Никто не работает.

М. Н.: Никто не работает! С утра, в десять часов, все кафе и ресто-

раны полны, все в белых креслах, в белых пиджаках. Никто не работает!

Ю. К.: Земля была благодатная, виноград растет там десятилетиями,

овцы пасутся…

М. Н.: В районах с благодатным климатом, где все равно вырастет

еда и попадет к тебе в рот, образ жизни сильно отличается от нашего. По-

этому я очень хорошо понимаю, почему Астафьев помнил, что наш север-

ный образ жизни раскачать, в общем-то, трудно. Мы же просто сдохнем,

скоро сдохнем! Наш народ же полиэтничен. Вот это ужас, что мне тут

сказали: 6–5 % нынешних поступающих, окончивших школу, имеет одну

мечту – работать в «Газпроме». Ни врачами, ни летчиками, ни океаноло-

гами не желают работать – они желают сесть в кресло где-нибудь…

Ю. К.: Это катастрофа.

М. Н.: Катастрофа полная! Самое поразительное, что  это называют

мечтой! И еще мне очень понравилась вот какая деталь: мечтой сейчас

могут назвать машину определенной марки. Кошмар: мечта вот такой-то

марки, да еще и машина, хорошая машина. Я вообще машин не различаю.

У меня однажды был безумно смешной случай: я иду, а у меня очки за-

потели. Думаю, надо зайти в магазин – протереть очки. И тут смотрю,

витрина какая-то, думаю, подойду к витрине. И стою, очки-то протираю

и не вижу, что передо мной. А тут ко мне, поскольку мадам вся в мехо-

вых шубах, подходит продавец и говорит: «Что это Вы?» – а я, глаза так

поднимаю, а там для машин всякие причиндалы. Ну, не бежать же! Он

говорит: «А у Вас какая машина?» – И я говорю: «Красная».  (Смеется.)

Ю. К.: Он понял, что ты еще та штучка: красная!  (Смеется.)

М. Н.: Вот так! Просто какой-то вопиющий идиотизм. Но я так от-

ветила: «Красная». Он: «Какой коврик у красной машины?» – но тут-то

я уж нашла, что ответить, я уж не такая идиотка. Он мне подобрал какие-