можно только при воде. Сколько раз они оттуда уходили: ассирийцы их

оттуда подвинули, египтяне их оттуда подвинули, турки их оттуда под-

винули – то есть когда в это маленькое пространство, где прокормиться

можно только возле воды, входит такая огромная армия, местный народ

просто  вытесняется,  поскольку  большего  количества  людей  просто  не

прокормить. И вот они неоднократно оттуда уходили. Но это ведь было

все очень давно, поэтому чувствовать ту землю своей исторической роди-

ной, когда, не знаю, десять, там, двадцать колен жило в Германии, в Поль-

ше, России, это очень трудно.

Ю. К.: А что виновато в том, что человек не чувствует связи с зем-

лей? Не чувствует связи с могилами? Масса народа уехало, очень много

уезжает, почему уезжают? Что это: генетическая потребность, или циви-

лизация?..

М. Н.: Нет, скорее всего… Я никогда не соглашусь с тем, что это – ге-

нетическая вещь. На мой ум, это, мы опять же сейчас вернемся к главной

теме Астафьева и Распутина, конечно, цивилизация, чего говорить-то…

Но тут, во-первых, надо учитывать, что ни Шукшин, ни Белов, ни Абра-

мов, ни Распутин, ни Астафьев никакими деревенщиками, конечно, ни-

когда не были. И еще одно, почему я говорю, что эти писатели кажутся

мне, несомненно, более интересными, чем, скажем, «городская тема»

Трифонова и так далее? Почему?.. Понимаешь, они говорили о гораз-

до более важном, о гораздо более существенном. Есть такой академик

Л бищев, или Люб щев – так и не могу это ударение уловить, – который

сказал, что потенция или идея лежат в основе всякой деятельности – вот

268

они все двигают, а факты те или иные просто, так сказать, подстегивают,

подмешивают… Потенция или идея! Таким образом, городские писате-

ли – это вот эти подстегнутые, отслеженные факты, а те люди, которых

мы называем деревенщиками, – это мощное первоначальное движение.

Деревенщиками они являются потому, что они совершенно справедливо

считают и видят, что хранителями традиций и культуры являются кре-

стьяне в деревне, которой больше нет. Ну, тут как получилось? Об этом

больше всего говорил Астафьев. Астафьев, во-первых, сам из крестьян-

ской семьи, и крестьянская традиция и крестьянская культура – за ним.

Можно, конечно, тут сослаться на то, что здесь крестьянская культура и

культура дворянская. Но давайте почитаем Толстого и вспомним слова,

описывающие танец Наташи Ростовой, давайте почитаем Бунина: где-то

эти культуры, дворянская и крестьянская, представляют собой нечто аб-

солютно единое.

Ю. К.: Нет, тут просто два варианта одной культуры – русской.

М. Н.: Ну,  во  всяком  случае,  это  все  равно  была  единая  культура,

и Бунин, и Толстой это прекрасно отразили. И вот эта культура в городе

разрушена, а в деревне – нет, поскольку люди, которые живут в деревне,

связаны с землей, естественно вписаны в природный цикл. Человек теря-

ет лицо и становится никем, когда он уходит в город от этой вот земли, от

своей пашни, от своего режима, где он с зарей встает, с зарей ложится…

В городе он становится практически никем. Когда я видела, как в Москве,

в Черемушках, сидят мужики – босые ноги под лавкой – и на гармошках

играют, это вот да… Нет, может быть, когда-нибудь в каком-то месте их

дети где-то, куда-то впишутся, но потери будут чудовищными. И то, что

в одно и то же время и Белов, и Абрамов, и Шукшин – все они заговорили

об одном и том же – ведь это же абсолютно не случайно. Говорили они

все об одном, просто у них были разные голоса, интонации. Но все эти

люди талантливы.

Самый мощный, на мой ум, Астафьев, самый такой яростный. Я не

могу сказать, что, допустим, Распутин где-то хуже, но интонация у него

несколько мягче и лиричнее. Но сегодня, после «Проклятых и убитых»,

я думаю, что Астафьев отличается безумной мощностью, он своей ярости

абсолютно не скрывает и ее ни в какие культурно-литературные рамки не

вводит. Значит, вот о чем они все говорят: о том, что народ, сбившийся

с круга, сошедший со своей исторической колеи, становится никем. Вот

вспомним слова, с которыми Астафьев умирал:  «Я пришел в мир добрый, 

родной и любил его бесконечно. Я ухожу из мира чужого, злобного, по-

рочного. Мне нечего сказать вам на прощанье».  В его рассказах о дет-

стве  была  традиция.  Между  прочим,  в  Древнем  Китае,  да  и  не  только

269

в древнем, степень достоинства человека можно было измерить степенью

его приверженности традициям. Очень интересно, как Пушкин опреде-

лял  человеческую  зрелость:  образованность,  начитанность,  уважение

к традициям, осмотрительность. Вот эти люди, деревенщики, появились

в литературе тогда, когда еще можно было что-то удержать. Заметь, в эпо-

ху  капиталистическую,  сейчас,  ничего  удержать  нельзя.  Вот  тогда  еще

можно было что-то удержать, сейчас – уже нет. И если взять произведе-

ния Астафьева о детстве, где, несмотря на бедность, сиротство, пьяных

родителей, есть ощущение родства с людьми, с землей, с местом. Вот это

остается раем, который был при нем всегда и который, между прочим,

держался очень долго. И даже когда, когда «Царь-рыба», такая очень…

вот не думаю, что сегодня это активно читаемая вещь. Там такие огром-

ные прекрасные описания всяких этих перекатов…

Ю. К.: У нас на филфаке студенты не читают…

М. Н.: Ну, сейчас вообще никто ничего не читает. Все эти речные

перекаты,  вся  эта  таежная  глухомань,  вся  эта  роскошь,  где  встает  этот

медведь, обнажая эти бабьи подмышки. Ну, с  ума сойти можно! И во-

обще, там земля и человек на земле. В отличие, скажем, от Шукшина,

мне  герои  Астафьева  нравятся  больше  вот  по  какой  причине:  в  героях

Шукшина всегда есть какое-то мучительство и вот всегда какая-то такая

готовность  подна́чить,  какая-то  неловкость  его  местонахождения  и  по-

ведения, а у Астафьева человек на своем месте.

Ю. К.: Шукшин пишет о людях, а Астафьев – о мире.

М. Н.: Ну да! Дело в том, что эти люди до сих пор живут в природе,

и там поразительные вещи происходят: вот, например, браконьеры. Эти

люди – участники жизни, которая сбилась с круга. Вот они все еще люди,

но жизнь их организована до такой степени неправильно, что они втяги-

ваются – несмотря на эту роскошную реку, на эту дивную тайгу, – они

просто втягиваются в какой-то сплошной трагический поток, и, в конце

концов, там один браконьер, такой лихой чеченец, такой красавец-мужчи-

на… Вот как он удирает от рыбнадзора на лодке – ну классно! – «погоня

в горячей крови». Он еще и рыбиной покачал, что, дескать: «Вот вам!»

Есть у него одна только любовь: дочка его, которая всю его стать унасле-

довала, только в маму белокожа. Он рушит, он – браконьер, они все себя

считают браконьерами, – им это слово очень нравится, потому что в нем

есть какая-то таинственность: они же странным ремеслом занимаются.

И потом эта дочь умирает: ее сбивает машина. И, в общем-то, это случа-

ется за его неправедное поведение – грабить природу. Но этого никто не

понимает, и он эти вещи не связывает.

270

Есть еще рассказ – наповал! Женщина, у нее там восемь, что ли, де-

тей  (первого  она  где-то  в  шестнадцать  лет  родила).  Ну,  вот  такая  она!

Так там ее даже никто ругательным словом не назовет, и даже ветреной

не называют, поскольку она – ну, вот такая. Он ей пряников дал и даже

еще чулки, что ли, подарил: ну как его не полюбить. И ее дети становятся

деловитее и мудрее, чем она. И как они все рыбу ловят… Но кончается-