наши писатели болеют за судьбу Отечества и очень за нее переживают, то

их провидческие способности поражают.

Я  хочу  сказать  про  Тургенева:  «Отцы  и  дети»,  как  мы  знаем,  ни-

гилисты и все прочее. Это жутко интересная вещь: человек достаточно

богатый. Матушка его по-своему несчастная женщина, поскольку не на-

258

шла душевного спокойствия в плане нахождения рядом: с мужем у них

не  получилось.  Но  очень  интересны  его  способности  смотреть  прямо

в самую точку. И когда он описывает дворянского мальчика, захотевше-

го уйти в народ. Но чудовищно глупейшая, немыслимая идея! И видно,

что он будет осмеян, все погибнет, что это путь не просто пагубный, но

и смешной, глупый и никуда, ни к чему не ведущий. И тем не менее это

сделал Тургенев. Это сделал не Чернышевский, который занимался толь-

ко взглядом в будущее. А это сделал Тургенев, который практически этим

не занимался, которого весьма занимали роковые страсти и так далее.

За счет чего? На мой ум, он был, правда, очень русским человеком.

И это видно, прежде всего, в «Записках охотника». Такая красивая вещь,

если бы ее не комментировали, как явно направленную против крепост-

ничества.  Ведь  там  крепостничество  –  это  знаки  времени  и  ситуации.

Но там, где «Бежин луг», где человек и природа. И вот он охотник, он туда

уходит, и вот это ощущение наступает. Крестьянин ты или барин ты – вот

ты уходишь туда – и все.

Что  касается  Базарова  (роман  очень  красивый),  то  он  его  просто

убивает, потому что он делает то, чего делать не надо. И написан роман

без всякого нравоучения. Действительно, приехали в имение два друга…

Ну, просто очень хороший роман, что и говорить.

Поэтому русскую литературу всегда буду хвалить.

Ю. К.: А у Толстого какая самая лучшая вещь?

М. Н.: Ну не «Воскресение». «Воскресение» – это то, где он начи-

нает кого-то поучать, там он создал героя главного специально для того,

чтобы он выполнил его поучающую программу.

«Севастопольские  рассказы»  –  очень  хорошая  вещь.  Вот  он  когда

приезжает, сам офицер, и сам становится частью этого места, этого вре-

мени, этого народа, который сражается. И та позиция, которую он зани-

мает – это то, что он понимает, что не надо искать какого-то героического

подвига, потому что это будничное поведение. И он не с высоты откуда-то

смотрит. И потом мне очень нравится – это, с одной стороны, атмосфера

севастопольского боя, а с другой – это и Кутузов, и Суворов, и Нахимов –

все становится в ряд, соединяется в русскую оборонительную войну.

(Чаепитие.)

М. Н.: Всю  жизнь  расплачиваюсь  за  прекрасное.  У  меня  есть  ан-

тичное колье. Правда, настоящее античное колье, оно мне досталось от

Вовы. Они же все были такие каторжные. У него дед был двухметровый,

которого вывели из дома и расстреляли. Был высокий и красивый – са-

мый подходящий.

Ю. К.: Таких и выбирали.

259

М. Н.: А его всю семью запихали в вагон и увезли: Володину бабуш-

ку, ее сестру и их детей. Потом их выбросили в степи, а дело было уже

осень, в надежде на то, что они все там издохнут. Но там были мужчины,

которые повели себя как настоящие мужики: выкопали землянки. В об-

щем люди перезимовали, остались живы. А потом Вовин отец… У того

судьба интересная. Они были поляки. И Вова был поляк. А его мать, у нее

было трое детей, для того чтобы спасти их, вышла замуж за красного ко-

мандира. За это Вовина бабушка перестала с ней разговаривать. Навсегда.

Ю. К.: Фамилия Кочкаренко, да?

М. Н.: Да, фамилия у них была Кочкаренко. И дети остались живы.

А он потом стал классным военным, командовал первой танковой брига-

дой у Рокоссовского, а потом у Жукова.

Ю. К.: А что, вживую Рокоссовского видел?..

М. Н.: Ну как тебе сказать, как выглядел Рокоссовский? – Как сла-

вянский витязь. Рыцарь без страха и упрека. Абсолютно бесстрашный,

абсолютно лишен чванства. Очень красивый, 1,95 ростом, потом зеленые

глаза. Притом всегда очень заботился о людях, которые вокруг него жи-

вут. Как говорил Вовин отец, звал по имени-отчеству всех своих ради-

стов, писарей и так далее, и на «вы» с ними общался.

Ю. К.: А чем не материал для нового «Льва Толстого» Отечествен-

ная война? – Я имею в виду Первую Отечественную войну, Вторую Оте-

чественную войну.

М. Н.: Я не знаю, будет ли у нас «Толстой» или «Достоевский».

Ю. К.: А Достоевский? – Не любишь ты Достоевского?

М. Н.: Нет, ну как тебе сказать?

Ю. К.: Вот и у меня больше предпочтение, нет, не предпочтение –

симпатия, к Толстому, чем к Достоевскому.

М. Н.: Я  сейчас  хочу  перечитать  «Бесы».  Но  повторно  я  больше

хочу перечитать Толстого. У Пушкина есть такие вещи: начатое, неокон-

ченное, которые он незначительными считал. Пушкин вообще писал не-

обыкновенную прозу. Гений он и есть гений: когда я у Пушкина прочла

«миловидная Грузия» 98, я обомлела.  Если даже человек и поймет, то он

никогда не осмелится произнести это вслух. И можно сказать, что рядом

с Арменией это именно так. Грузия – это нега, ухоженная благополучная

земля, а Армения – ни зелени, ни деревьев: на голом камне голые деревья

стоят. И вот рядом с такой Арменией совершенно правильно, что  мило-

видная Грузия. Пусть так она теряет в своем заряде, но по-другому про

нее сказать нельзя.

98 А. С. Пушкин. «Путешествие в Арзрум».

260

Что касается Достоевского, у него есть определенное мучительство:

туда затягивает. И я охотно понимаю, что есть люди, которые это не выно-

сят, потому что это на уровне не только интеллектуальном, но и на физио-

логическом трудно переносить. У него когда начинался эпилептический

припадок (он за день его чувствовал), этот момент предчувствия он слы-

шит  и  осознает  (я  знаю,  я  сама  столько  лет  с  таким  диагнозом  жила).

И мощность этого затягивания мне даже нравится. И охотно верю, что,

может быть, это сильно кому-то не нравится.

Достоевский был не то, что пророк, но много знал о русском чело-

веке. Одного не знаю, то, что его униженные и оскорбленные – это его

постоянная  тема  всегда  сопряжена  с  истерическим  накалом.  Это  и  по-

стоянно смущает.

Вообще, что касается темы маленького человека в русской литера-

туре, я не знаю, так ли ее нужно называть. Дело в том, что эти исходные

наши данные, что есть у нас народ, который, сойдя на дальней станции –

трава по пояс, я увижу. Понимание народа Толстого мне ближе. Вот когда

встал против Наполеона, вот тогда можно увидеть его максимально сум-

марное лицо. Дело в том, что я это сама видела и пережила в войну, когда

все отказались от своих уникальностей и особенностей и превратились

в нечто, что победить невозможно. Поэтому все европейские войны кате-

горически отличаются от наших. Читайте «В окопах Сталинграда» – вот

это оно и есть. Когда что-то случится, все становятся народом. А вот, ска-

жем, один человек, который является носителем – не знаю.

Вот почему «униженные и оскорбленные»? Я не согласна с тем, что

Акакий Акакиевич – это тема маленького человека.

Что  касается  «Бедные  люди»  –  это  совершенно  русская  традиция:

взять человека и пожалеть. Конечно, Достоевский совершенно классный

писатель, что и говорить.

Ю. К.: Его Набоков называл журналистом. Видимо, ориентировался

по «Преступлению и наказанию».

М. Н.: Да, он писал для журнала, да, был вынужден писать частями,