не меньше. И все это понятно! Больше того, очень трудно назвать того,

303

кого я вообще люблю! Вот это правда, это абсолютно так! Более того,

возьмем того же Бунина, кого он только ни любил! А что? – Час придет,

Господь сына блудного спросит: «Был ли ты счастлив в жизни земной?»

И что он припоминает? – Деревья и запахи трав… И вот тут он заплачет

и к родителям на коленях приползет. Вот так. Вот этот самый центр жиз-

ни – любовь, которая у Бунина жива всегда. Самое удивительное у него,

где девушка дворовая полюбила барина… Это, товарищи, ничуть не мел-

ко, не примитивно. Это сумел услышать и понять только он один, и толь-

ко у него получилось, как сказать, уровень страсти не остывал. Я готова

предположить, что, может быть, кто-то за это, обливаясь кровью, берется,

но что-то остывает в процессе работы. У Бунина – ничего.

Так что касается, можно ли считать его рассказы стихами, скажем,

обожаемые мной «Журавли». Но вот, наверно, нет.

Ю. К.: То  есть  все-таки  поэзия  возможна  только  в  формализован-

ном, ритмизированном виде, грубо говоря?

М. Н.: Ну там слово под другой нагрузкой гораздо стоит. Вот где:

« Зачем  под  мерный  шум  дождя,  /  Томясь  всем  миром  и  сторожкой,  / 

Большеголовое  дитя  /  Долбит  о  подоконник  ложкой?.. »99  –  это  судьба

России.

Ю. К.: Жуть!

М. Н.: Ну что ты! Страшно. А вот когда он орет: «Барин! – и падает

на землю. – Журавли улетели!» – это проявление национального характе-

ра. Можно сказать, что это связано с судьбой России, потому что мы все

такие безбашенные придурки, но тем не менее мне это очень нравится,

и пусть такими мы будем. Поэтому, полагаю, что нет, ибо в поэзии слово

стоит под другой нагрузкой, под большей.

Ю. К.: А если уйти от слова, скажем, и взять поэзию неязыковую,

поэзию языком не оформленную – невербальную поэзию.

М. Н.: Это которая чисто фонетика.

Ю. К.: Нет! Вот идешь где-то, и увидела дерево прекрасное, птич-

ку  красивую,  и  у  тебя  возникает  этот  элемент,  этот  мельчайший  квант

какого-то, не знаю…

М. Н.: В таком случае должно немедленно включится огромное ко-

личество связей. И вот когда это огромное количество связей включается,

тогда это получается та же самая вещь, когда ты пишешь стихи. Больше

того,  я  согласна,  что  у  нас,  может  быть,  в  прозе  есть  вещи,  в  которых

слова стоят под такой же самой нагрузкой в силу того, что у нас язык

невероятный.  У  нас  сам  язык  просто  невероятный.  Ничего  подобного

99 И. А. Бунин. «Льет без конца. В лесу туман…».

304

я не видела и не слышала – и по красоте, и по мощности. И потом, у нас

каждое  слово  многозначно,  поэтому  наше  тяготение  к  поэзии,  видимо,

это наша боль и наше счастье. Правда-правда! Говорить многозначными

словами – это, вообще-то, конечно, труд.

Ю. К.: Самый многозначный язык.

М. Н.: Нет, он еще, на мой ум, фонетически безумно крепкий.

Ю. К.: Фонетически очень разнообразный, широкий. Каждый звук

может иметь четыре – четыре! – разные оболочки. Он может быть твер-

дым, мягким, звонким и глухим, его может не быть вообще как такового.

А вот, скажем, ну есть такая поэзия в чистом виде, есть она – ощущение

поэзии же есть. Вдохновением еще это называют…

М. Н.: Ты полагаешь, что это всем дано?

Ю. К.: Нет!

М. Н.: Я тоже полагаю, что это не всем дано.

Ю. К.: А может ли эта поэзия, это ощущение, вдохновение – черт

знает, как это еще назвать – может ли это состояние приближать к стиху?

М. Н.: Это,  знаешь,  напоминает  мне  одно  любимое  заблуждение

советской  школы,  что,  дескать,  существуют  ломоносовы  и  пушкины,

которых  мы  не  разгадаем.  Мне  не  хочется  говорить,  потому  что  Пуш-

кин и Лермонтов – это то, что написано. То есть это обязательно, что-

бы это было зафиксировано. Ты как-то спрашивал, писал ли Костя Бе-

локуров стихи. У него было несколько стихотворений. Костя при всем

своем потрясающем таланте, немыслимом уме: Костя – это был, вы не

можете представить, что это такое было! Костя связывал все на немысли-

мом уровне! Это были обобщения на уровне яви – это просто страшно!

В сущности, было очень мало людей, которые могли с ним разговаривать.

Мы с ним не то что часто встречались, мы с ним расставались-то редко.

Потому как были люди, с которыми он действительно мог говорить. Но

была очень странная вещь: он совершенно – просто совершенно – был

лишен необходимости все это записать. И больше того, когда мы делали

эту книгу о «Слове о полку Игореве», я ничуть обидеть его не хочу, и это

не обидит его нисколько, я действительно ходила, его вытаскивала, от-

лавливала: «Все, Костя, давай, тут сиди!» Точно также мы с ним делали

про Романовых, у него это очень хорошая статья: «Давай, Костя, делай

это, это, это». Вот у него этого не было! Ну кто его знает, у меня были уже

такие подозрения, может, голова у него была так перенагружена, что, как

говорится, до этого он не доходил. Но этого не было совсем.

Ю. К.: А у тебя были такие моменты, когда откуда-то – ш-ш-шить! –

прилетала строчка, строфа, и тебе было жалко записать ее?

305

М. Н.: Конечно! Нет, не то, что жалко записать. Юра, я много лет

жила…

Ю. К.: Или страшно записать. Жалко, страшно…

М. Н.: Мне просто, как тебе сказать, ну ты сам понимаешь, ты ви-

дел, как я жила, всякое писание занимало в моей жизни самое минималь-

ное место. Я вообще говорю, у меня в тот момент было такое подозрение,

что каждая жизнь  записана загодя, и  режиссер уже все расставил,  все,

как говорится, от малейшего, на двадцать пять лет поставил меня сани-

таркой и уборщицей – и все, такая я бедная и несчастная. А тут вот он

поставил галочку: если бы я этого не читала и не писала, я бы с тобой

просто не встретилась, я бы совершенно честно и добросовестно сделала

то, что я сделала, поскольку я полагаю, что человеку не то чтобы не надо

над всем в жизни трястись, а вообще не стоит принимать каких-то карди-

нальных решений, все уже сделано. Так считал, кстати, Пушкин. Это по

Пушкину: надо жить естественно. Я полагаю, что надо просто с достоин-

ством, с максимальной победой, вынести то, что выпадает на долю. По-

этому я бы, конечно, за естественное – за то, мое! И родители мои были за

это, и ребенок мой… А если бы не эти стихи, я бы не имела какого-нибудь

определенного, я и сейчас не имею совсем определенного…

Ю. К.: И, слава Богу, еще не имеешь!

М. Н.: Юра,  я  годами,  буквально…  Это  понятно!  Люди  годами  не

могли найти социальную роль. Можешь себе представить, что мне там

надо было делать, вся моя жизнь была сплошной бедой… Притом, к сча-

стью,  я  прямо  так  за  это  себе  благодарна:  я  совершенно  равнодушна

к каким-то там удобствам, мне этого не надо: есть я могу, что хочу, спать,

где угодно – мне это все равно. Совершенная бедность никогда не пугает.

Но не знаю, может, это военный опыт, а скорее всего, это моя мудрейшая

бабушка – средоточие народной мудрости, никакой ни грязи, ни крови –

ничего никогда не боялась, ничего ее никогда не пугало. Поэтому в этом

плане я массу вещей, как тебе сказать, забыла [о стихах своих] и т. д.,

поскольку  не  было  времени,  минуты,  чтобы  зафиксировать,  записать,

к тому же я никогда к этому не стремилась.

Ю. К.: Я как-то находил твои листочки, где было полторы строчки,

одна, две-три строчки. Я, честно говоря, пытался прочитать, что там на-