писано, но не мог.

М. Н.: Многое потеряла, не спорю.

Ю. К.: Шифрованным почерком.

М. Н.: Да  нет,  не  шифрованным  почерком.  Я  же  практически  все

могу записать: вот ты будешь читать свои стихи, и я их запишу. Но рас-

шифровывать их надо будет три часа. Такие вот дела.

306

Что касается Лихачёва, понимаешь, он для меня слишком ученый:

ему слишком нужно все систематизировать, не допустить никаких вари-

антов, не допустить никаких предположений. Я, допустим, считаю, что

человек, который пишет о литературе, совершенно, естественно, должен

допускать предположения. Совершенно естественно! Потому что, когда

все это делалось, все это стояло дыбом – и все это естественно надо учи-

тывать. Когда они все это отсекают и мне предлагают один вариант – это-

го мало. Что касается Лихачёва, есть у него одна книга про сады, это мне

всегда очень нравится – про сады, про камни, потому что это невероятная

тема, к тому же можно взять сады и на садах рассказать всю нашу исто-

рию, про все наши эстетические искания, но при этом говорить вам толь-

ко про сады. Правда, удивительный факт, что ни один регулярный фактор

в России не получался, но разве наша душа вынесет все эти сумасшедшие

идеи? Конечно, не вынесет! Кроме того, я никак не могу понять, может

быть, это и красиво, но ведь, товарищи, это тесно, это мало, это узко, это

делается от малости пространства. Но когда я взяла эту книгу, про сады,

у него настолько все расписано, что сад как бы перестает быть садом.

Это чтение – не для меня, это не чтение для человека, который любит

литературу, не чтение для человека, который любит сады. Он так все там

разложил по полочкам…

Ю. К.: Это чтение для ученого.

М. Н.: Да! Это взгляд на жизнь ученого. А взгляд на жизнь ученого

не допускает очень многого, он допускает только то, что проверено, пере-

проверено и установлено. И вот этим категорически человек с ученой го-

ловой отличается от человека, который, допустим, пишет ненаучные тек-

сты: ему это совершенно не надо, вот эти допущения, варианты. И потом

никто никогда не думает: это абсолютно правильно, а это не абсолютно

правильно. Тем не менее, если мы вспомним, как часто писатели были

просто чудовищно правы. Обратите внимание, никакие философы, ни-

какие политологи, экономисты не предсказали ни Великой Октябрьской

революции, ни Великой Отечественной – никакие. Но она была распи-

сана прямо по ролям даже раньше Достоевского, прямо так с Тургенева

пойдем, они все были расписаны, все там было написано: что они скажут,

как они выглядят – просто удивительно! И никто ведь не спохватился, не

заорал: «Ребята, в чем дело?!»

Ю. К.: Это  же  литература…  Дело  в  том,  что  здесь  просто  разные

типы мышления. Я постоянно грущу, печалюсь, мучаюсь: наше мышле-

ние, как только мы попадаем куда-нибудь – в университет или в инсти-

тут, вообще, в научное какое-нибудь учебное заведение, в школу, напри-

мер, – наше мышление превращается в какую-то машинку для выработки

307

какой-то  классификации,  типологии,  иерархии.  Я  смотрю  в  окно  и  ду-

маю: вот иерархия – дерево, кустарник, цветы, трава. Вот эта иерархия,

основанная  на  продолжительности  жизни  растений.  Но  в  природе  нет

никаких иерархий, в природе нет никаких классификаций, никаких ти-

пологий. Природа сама по себе едина, она цельна, там нет сравнений и

классификаций.

М. Н.: Вот, когда мы начинаем это, достаточно того, что я все вы-

страиваю в ряд.

Ю. К.: И наше мышление оно как раз отягчено вот этим. Потому что

мы всегда пытаемся сравнивать и типологию делать и классификацию.

У художника мышление анархично.

М. Н.: Поэтому, когда начинает писать великий художник, никаких

систем не может быть.

Ю. К.: А у этого – иерархия. У художника – анархия, а у ученого –

иерархия.

М. Н.: Я не знаю, называется ли это анархией, это, скорее всего, не

анархия. Потому что анархию придумали люди.

Ю. К.: Нет,  это  не  в  философском  смысле,  а  мышление  –  стихия.

Нет, не стихия, что-то другое… Может, природное мышление.

М. Н.: Что касается природы, в природе есть и хаос, и гармония.

Ю. К.: Природе все равно, что у нее там: хаос или космос.

М. Н.: Не совсем все равно, ибо цель природы – это разнообразить,

все остальное она отщелкивает.

Ю. К.: Это понятно, но ей же все равно, что отщелкивать, что ста-

вить ненужным. Поэтому она и отщелкивает целые города – Лиссабон,

Помпеи и т. д. Просто все дело в том, что мы больны умом – у нас ум

слишком правильный.

М. Н.: Блок говорил об этом. Он говорил о том, что от этого давно

уже пахнет смертью.

Ю. К.: Да.

М. Н.: Вот  я  покажу:  вот  это  –  малахит  африканский.  А  вот  этот,

видите сверху, – это уральский. Это просто такой сорт. Это было пресс-

папье, на столе лежало у горных инженеров и т. д., вообще, было модно.

У царя, например, у Александра I, лежал четырехсотграммовый саморо-

дочек золота. Наши золота не держали, но… Вот это наш, видишь, по

нему ходит свет, как по шелку муаровому.

Е. Ш.: А вот на счет того, что малахитом печи белили…

М. Н.: Печи белили всегда белым, рыжим малахитом, но не самым

ходовым, не тем, из которого мы делаем серьги и т. д. Который похуже,

308

его размалывали в муку, разводили с олифой и красили крыши. Они долго

не ржавели, ты не думай, что мы все такие тут были придурки. Вот так.

Вот такая вот разница, только в нашем, больше никаком, свет ходит.

Ю. К.: Майя,  поговорим  о  травах.  Знаю,  ты  их  страшно  любишь.

И Машу травами лечила.

М. Н.: Значит так: вот сначала трава, она должна быть в ней посто-

янно, то есть каждые сорок минут-час ее нужно менять. Мы ее в ванну

садили, оказывается, через кожу впитывалось – жутко лечебное действие,

мощность всяких трав, минеральной воды, почему-то через кожу: самое

надежное. Ее я держала за подмышки, в этой ванне – кстати, пахнет хо-

рошо – и мне, и маме, представляешь, каждые сорок минут нужно было

свежую  заварить,  процедить  и  довести  до  температуры  тела  –  каждые

сорок минут! Длилось, наверное, это месяца четыре. День и ночь, делать

это можно только руками…

Ю. К.: А что за травки?

М. Н.: Ну,  милый  мой!  Там  травок  много.  Одной  травкой  нельзя.

Минимум шесть, потому что организм выбирает из букета, он может от-

вергнуть все. Остальные все пройдут – беды не будет. Первая наша ванна

была – 36 трав. И мы их день и ночь парим, процеживаем и снова суем.

Потом второй раз – четыре часа. Пахнет удивительно совершенно! День

и ночь мы парили в этих кастрюльках. Но мать моя все это героически

переносила.  Бабка  была  такой  святой  человек,  денег  брала  чудовищно

мало, потому что нельзя: кто лечит за деньги, тот проклят. Можно брать

только то, что идет на еду. А раньше и платили так: молоком, хлебом, яич-

ками. Наш роман с бабушкой – это у меня, товарищи, был классный ро-

ман – длился лет семь. Поскольку она еще и меня в детстве спасла: у меня

уже был установлен диагноз. Диагноз совершенно неизлечимый, ни один

врач не взялся. А бабка, да. В общем, тоже мне очень помогла. И я ходила

к ней, ходила. А это был край Уралмаша, тьма жуткая. А вещей с собой

было много: я с мешком туда шурую.

Ю. К.: На Коммунистической, что ли?

М. Н.: Там уже ничего нет. Прямо далеко-далеко туда, там уже ма-