Литмир - Электронная Библиотека

В тарелке оказалась серая каша, название которой если и существует в общепринятом лексиконе, то Лему было незнакомо. «Надеюсь, хоть там не намешали никакой химии. А то как-то не понравился мне прошлый опыт, хватило», – уныло подумал Лем. Так или иначе, есть хотелось сильнее, чем философствовать на тему состава этой баланды, так что подпольщик с жаром принялся за дело. И тут же зашел в тупик. Ложки на столе не было. Ровно, как и вообще какого-нибудь столового прибора. Вокруг даже намека на вещицу, которую можно использовать для поедания этой самой каши, естественно, не имелось. Наклонив тарелку на себя, Лем попробовал поесть вообще без рук, но не тут-то было. Съестное не сдвигалось ни на дюйм, будто застывшая древесная смола. А ведь она пока еще была теплой. А уж когда она остынет, выковыривать ее будет значительно труднее.

Никогда еще не приходилось Лемору есть руками, словно животное. Он всегда считал это ниже достоинства человека. Даже если непреодолимое чувство голода терзает тебя изнутри, не «жри», а именно «ешь». Таковы были правила приличий в его семье. В семье, которая сейчас где-то очень далеко, разрозненная и униженная.

Однако от головы Лема словно что-то отхлынуло, и он вновь чуть не потерял сознание. Либо жизнь, либо смерть. «В конце концов, ничего же не случится от того, что я раз в жизни усыплю в себе внутреннего аристократа», – сказал Лем вслух и нехотя запустил ладонь в густую клейковину. Липкая субстанция неприятно обжигала руку, но организм требовал еды, сигналя всеми рецепторами.

Он ел и ел, сначала медленно, периодически представляя, какой свиньей он кажется со стороны, затем быстрее, словно войдя во вкус. Когда человек осознает, что никто на него не смотрит, когда он понимает, что все рамки и нормы поведения стали лишь фикцией, бутафорией, которой можно и не придерживаться, он превращается в нечто первобытно-иное. Человек становится сам по себе, и ничто не смущает и не стесняет его действий. Он резко превращается в того, кем является на самом деле. И это ужасно.

* * *

Лем ждал Азимку в фойе театра. На нем был его любимый костюм, так сильно походивший на костюм отца. Лем иногда незаметно поеживался, ощущая на себе чужие взгляды. Мимо степенно проплывали другие посетители в роскошных одеждах. Их ленивые взгляды скользили по окружающим и слегка замирали на одиноком юноше. Он был им незнаком, но тем не менее отнюдь не казался чужим. Поэтому, немного помедлив, неспешные представители высшего общества одобрительно чуть качали головой в знак приветствия. Как ни старался Лем копировать их внутреннее спокойствие, в ответ он лишь натянуто улыбался. «Какой странный молодой человек. Молод, красив, но до чего неразговорчив, – шептали девушки и женщины своим кавалерам. – Не видел его на партийных собраниях. Хотя он молодой, возможно, впервые в свете. Надо будет разузнать об этом поподробнее», – рассудительно отвечали мужчины. Театры довольно часто служили местом встречи высокопоставленных партийных деятелей Демиругии со своими семьями. Билеты для обычных смертных стоили непомерно дорого, рабочий класс отсеивался ценами. Говорят, что в этом театре даже есть личная ложа Генерального Секретаря. Правда, это не помешало подпольщику раздобыть два билета. Связи в Конторе и небольшая сумма денег способны творить чудеса.

Обстановка внутри театра была потрясающей. Строго выдержанный стиль не срывался на откровенные пошлости в виде вычурных золотых украшений. Все было подчинено единому стилю Демиругии – монументализму. Рубленые стальные колонны с остро очерченными углами уходили высоко вверх под геометрически правильный потолок. Никаких архаичных безвкусных круглых арок. Раньше, как написано в учебниках истории, люди стремились к плавным формам. Это отражало их характер. Люди прошлого были мягкотелы и бесхарактерны. Теперь эти пороки остались лишь у самых слабых членов общества, неспособных понять, что духовные метания ведут лишь к разрушению личности. Человек суть есть ячейка общества – эта аксиома, знакомая всем и каждому с раннего детства. Причем ячейка строго определенной формы и размера, а всякие беспричинные колебания лишь подрывают четко структурированный организм Государства.

Однако иногда нужно показывать, насколько несовершенным общество когда-то было. Тогда становится понятно, в какую прекрасную эпоху покоя и безграничного порядка живет каждый гражданин Демиругии. Поэтому сегодняшний вечер ознаменован (подумать только!) настоящим симфоническим оркестром. Такое архаическое явление было явно в новинку избалованной правящей элите. Тем временем собравшиеся в фойе люди были заняты построением предположений, на что окажется похож предстоящий концерт, поэтому к Лему никто так и не подошел для разговора. «Хоть не пришлось придумывать себе легенду», – подумал подпольщик и в который раз переступил с одной ноги на другую в томительном ожидании.

Ручной хронометр неумолимо передвигал полукруги указателей времени. – «Неужели она не придет?» Все ближе и ближе минутный указатель подползал к делению, на котором представление должно будет начаться. Разговоры вокруг сливались в жужжащий шум, похожий на звук из пчелиного улья. Ничего конкретного нельзя было разобрать, но громкость его постепенно росла. Публика волновалась перед началом. И где же пропадает Азимка?

* * *

А вот и она. У Лема даже перехватило дыхание. До этого дня Азимка и полувоенная форма их Конторы были единым образом, абсолютно неразделимым. Но сейчас она будто бы превратилась в другого человека. Словно часть окружающего высшего общества, она единым, непрекращающимся движением выпорхнула из легкого пальто, которое тут же подхватили услужливые работники гардероба. Но, в отличие от холодной красоты вокруг, она оставалась все той же девушкой без причуд, томных ужимок и набора «масок» под разные ситуации.

– Привет, мой кавалер, – сказала Азимка, кокетливо улыбнувшись, – устал ждать?

– Тебя – ничуть, – ответил широкой улыбкой юноша.

Оглушительно трижды взвыла сирена, освещение на миг погасло, и на стенах замелькали тревожные красные огни.

– Ну что, узнаем же, чем жили наши с тобой предки, – весело прокричала девушка и помчалась в общем потоке в зал, увлекая за собой Лемора.

* * *

В зале слышались неприкрытые смешки. Объявили новое произведение. Это была «Лунная соната» Бетховена. Никто не знал, ни что это за музыка, ни кто ее сочинитель. Но почему-то именно сейчас Лем замер в сладостном предвкушении. И музыка полилась. Начала наполнять зрительский зал, подобно сладостному туману. Мягко и уютно, она непривычно ласкала слух. Музыка, а если быть точнее, агитмузыка, другой в Демиругии не существует, создана, чтобы направлять человеческую агрессию. Она заставляет забыть обо всех невзгодах и сплачивает людей, скручивает в твердый кулак и указывает цель. Цель, на которую можно выплеснуть весь избыток такого вредного явления, как абстрактное мышление и бесплотные мечтания. Цель, которой уже много лет является Республика Кант. Это знают все, для этого и совершаются массовые слушания. Но эта… Эта музыка была иной. Она нежно брала тебя за руку и уводила из толпы в тень воображаемых деревьев. Усаживала на мягкую траву и начинала тихо шептать на ухо что-то пока неразборчивое, но чрезвычайно удивительное. Даже не удивительное, прекрасное. «Лунная соната» прикасалась к струнам души и играла на них свой теплый, но в то же время и грустный, трагичный мотив. Зал не умолк до конца, нет. Многие так и продолжали издеваться над композиторами древности, ставя в пример синтетическую агитмузыку. Но это не важно. Стоит человеку определиться со своим отношением к чему-либо, как для него общественное мнение теряет свой вес.

Лем сидел потрясенный от осознания того, сколького он лишался с рождения. И тут он перевел глаза на свою спутницу. Азимка сидела прямо, как можно сильнее подавшись вперед. Ее грудь часто вздымалась и опадала, глаза были широко распахнуты. Увлеченная потоком образов, захлестнувших ее с головой, она слегка закусила нижнюю губу и нервно теребила поясок платья. Чуткая и напряженная, не ожидавшая чего-то подобного, округлившая от удивления глаза, в которых растерянно застыли небесно-голубые огоньки, Азимка навсегда врезалась в память Лема. Непонятно, что больше подействовало на юношу, его возлюбленная или сама музыка, но душа его будто свернулась в причудливый узел. Где-то в груди вспыхнула свеча, наполнившая тело добрым теплом.

4
{"b":"645636","o":1}